Основным принципом критицизма автора этих строк был и останется следующий: научное направление может быть добросовестно опровергнуто тогда, когда критик берет за основу своей критики собственный метод того, кого критикует. Возьмем Блумфилда. Он – за лингвистику как науку описательную, чисто таксономическую, распределяющую языки по полочкам на основании их внешнего выражения, подобно тому, как мы различаем звуки разных животных. В таком случае хотелось бы видеть результат работы, а именно: внятные основания деления для таксономии и саму таксономическую классификацию языков без "мистицизма" и "умозрительных размышлений". Однако, выдающийся "таксономист" не смог составить таксономию языков, которая была бы принята пусть не всеми лингвистами, но хотя бы значительной частью научного сообщества. Декларации "здравого смысла", с позиции которого, безусловно, выступал Блумфилд, оказались далеки от реальности и бесполезны.
Лингвистам его школы не удалось переписать лингвистику "без философских спекуляций": даже простая, но внятная таксономия никак не получается на основе описательного метода, надо разбираться в глубинных структурах, а тут и начинаются дифференциалы и оппозиции. Что, казалось бы, проще: сядь, опиши, разложи по ячейкам, – ан нет, – Гумбольдт-типолог до сих пор непревзойден. А что нам Гумбольдт?!..21-й век на дворе.
Лингвистический бонапарт Хомский
Пришон Новы гот
И дети всли елки пьют
И вот пробили курандт
И вот стары гот ухот
И вети уносыт ево вдаль
И вот Новы гот приходт
На ярких и белысоня
И дети паю взли елки
Новы гот, Новы гот, Новы гот.
О ткрыт вси двей
Автор данного опуса – взрослый молодой человек, закончивший в Петербурге "школу выравнивания". Одно время я писал рецензии для молодежной газеты Союза писателей, через эту структуру и состоялся контакт. Там был его телефон, и я не мог упустить такой занимательный случай. Он оказался абсолютно непьющий – подчеркиваю. Речь его очень развита, он толково говорит, выстраивая большие предложения с вводными словами, причастными и деепричастными оборотами. В общении совершенно невозможно выявить его потрясающую безграмотность. Одна из молодежных музыкальных групп предложила ему быть их автором-текстовиком. Я не удивляюсь, глядя на современную эстраду.
Обратите внимание: у этого безграмотного текста абсолютно правильный синтаксис. А ведь русский синтаксис чрезвычайно сложен, возможно, самый сложный в мире. Если пример не убеждает, можно привести в качестве примеров людей, которые не учились вообще и которые совершенно правильно говорят по-русски, выстраивая предложения так, что выявить безграмотность в речи невозможно. Складывается впечатление, что синтаксис дан человеку без обучения. Каким образом? Каким образом люди спрягают, не зная спряжений, и правильно склоняют, не "поняя иметия" о падежах?
Получается, что синтаксис – самое постоянное присутствие из всего, что должно быть в языке.
Лингвисты начинали с морфологии, потом переключились на фонологию. И вот пришла очередь синтаксиса. Сами по себе эти переключки вызывают улыбку. Это все равно, что объяснять человека вначале анатомией, потом физиологией, потом поведением, потом социумом, каждый раз абсолютизируя какой-то один подход. Но это было.
Переключение на синтаксис следовало ожидать ввиду того, что он, как заведующий построением фраз, никогда ранее не представлялся чем-то первичным, а теория общего языкознания всегда была нацелена на поиск первооснов.
Первым предположение о синтаксисе, как движущей силе языка, высказал А.А.Шахматов в начале 20в.: "В языке бытие получили сначала предложения".(Цит по: Амирова и др., 2003,С.419). Шахматов провозгласил первичность синтаксиса не только в синхронии, но и в диахронии вплоть до начал языка.
После него упомянем Соссюра, который в эпоху языковедческого морфоцентризма говорил в своих лекциях о "синтаксической определенности морфологии". Приведу для русскоязычных читателей очень простой пример. Возьмем следующие фразы: "Маша съела кашу" и "Каша съедена Машей". Два одинаковых по смыслу предложения имеют различный синтаксис, выражающий оттенки субъект-объектных отношений. С точки зрения синтаксиса эти предложения – семантические близнецы – совершенно противоположны, представляя собой синтаксическую оппозицию: в одном подлежащим является Маша, в другом каша. Не семантика, не потребность в радикальном изменении значения фразы, а синтаксическое "переворачивание" субъект-объектного отношения (хомскианцы называют данную операцию пассивацией) вызвало потребность в совершенно другой морфологии. Звучат предложения тоже по-разному, т.е. фонология также претерпела существенную трансформацию. Все слова этого предложения изменились по требованию синтаксиса. Имеем мы право высказать предположение о первичности синтаксиса? Безусловно.
У каждого нового направления в науке бывают предтечи двух видов: во-первых, от кого отталкиваются, переводя критику, как негацию, в созидание новой теории; во-вторых, те, кто где-то когда-то что-то "подсказал", может быть, одной фразой. Предшественников первого рода новаторы называют охотно, так как выглядят на их фоне выигрышно. Как правило, создатель новой теории даже хочет, чтобы теории, которые он критикует, выглядели как общий фон. Предшественников второго плана принято по мере возможности не упоминать, потому что в таком случае начинаешь выглядеть не как новатор, а как что-то вторичное. Не знаю, читал ли Хомский Шахматова, но это, безусловно, его реальный позитивный предшественник.
Сам Н. Хомский считал, что отправными позициями его теории были постблумфилдианство (именно Харрис) и Пражская школа. (Хомский, 2000,С.3).
Его теория – это принципиальный антиструктурализм. Ему больше импонирует школа Блумфилда, нападавшая на структуралистов. Лингвисты, считал Хомский, до него только лишь объясняли структуры языков, выстраивая различные таксономические модели. Хомский абсолютно прав, провозглашая ущербность всех таксономий, невозможность на их базе объяснить происхождение языка.
"Коренная ошибка старого языкознания, – пишет Хомский, – заключается в том, что оно трактовало речь, как нечто воспроизводимое", тогда как предложение "образуется в самый момент речи". (Там же, С.4).
Он отказывается от основополагающего принципа структурализма – дихотомии языка и речи, деятельности внутренней и внешней. "Структурная лингвистика, – пишет Хомский, – страдала и будет страдать от неумения оценить силу и глубину взаимных связей между различными частями языковой системы". (Там же, С.17).
Пражская школа является предшественником Хомского в том смысле, что учением о внутренне-противоречивой архифонеме Н.Трубецкой напрочь отсек сигнальные коды животных от человеческого языка. Хомский горячо поддерживает это разделение.
Он категорически отказывается признавать языковые способности каких бы там ни было животных, даже в зачаточном состоянии, потому что это разрушает его установку на существование именно в мозге человека особого модуля, предназначенного для обработки языка, и приводимого в состояние активации энергией синтаксиса.
Это характерно: все ученые-лингвисты, глубоко вошедшие в семиотические основы или в структуры человеческого языка, отказываются признавать наличие языка у животных. Разительный контраст с антропологами, занимающимися происхождением языка: те переносят «язык» напрямую с обезьян на человека. Складывается впечатление, что они рассуждают о человеческом языке, не зная, что это такое (напр.: А.Барулин. «Основания семиотики. Знаки, знаковые системы, коммуникация»; Ф.Гиренок «Аутография языка и сознания»; С.Бурлак "Происхождение языка"). С другой стороны, лингвисты тоже не могут выйти на исток языка. Они начали снимать проблему глоттогенеза с повестки (напр. С.Пинкер «Язык как инстинкт»). Вывод: необходим антропологический подход, но такой, который учитывает наработки лингвистов: насколько это сложное, принципиально новое, антиживотное явление, – человеческий язык.
