Фонологи Н.Трубецкой и Р.Якобсон глубоко занимались на самом деле фонетикой, явлениями речи, как внешней языковой деятельности, – и уже этого хватило для открытия, поставившего крест на лингвистике как науке, способной выйти на истоки языка.
Оппозиции фонем находятся еще в пределах языкознания, но путь за пределы уже становится неизбежным. Он начинается с того места, когда начинается препарирование "фонологической единицы" – фонемы. Они оказываются отнюдь не "кирпичиками" (выражение Н.Трубецкого, – В.Т.), из которых складываются отдельные слова. Пражане против такого "гипостазирования" фонемы. И, в то время, они совершенно однозначно придерживаются определения фонемы как "фонологической единицы, которую невозможно разложить на более краткие фонологические единицы". (Трубецкой, 2000, С.41). Но ведь последнее – это как раз и есть определение фонемы как первокирпичика, этакого лингвоатома. Выход из этого противоречия следующий: дифференциальный признак является основным в фонеме. Более того: он является в фонеме человеческой речи всем. Отсюда вывод: первичным в языке является не фонема, а оппозиция– нечто само по себе не существующее.
В первой половине 20в. фонология дошла до края, расставшись с иллюзией "лингвокирпичика", выйдя на оппозиции внутри фонем. Когда конкретная наука выходит на подобный категориальный уровень, она перестает быть конкретной наукой, имеющей свой обособленный предмет: она становится философией. В 20в. то же самое произошло и с наукой о веществе, обнаружившей, что атом неисчерпаем и что никаких "первокирпичиков" нет вообще, есть квантовая суперпозиция, – и физика становится философией, а отдельные физики говорят, что религией. Не случайно в МИФИ учредили кафедру теологии.
Для неслышимых, но являющихся носителями смысла "звуков" Н.Трубецкой ввел понятие "архифонема". По сути дела, это то, что физики называют "квантовая суперпозиция": дуальное тождество противоположностей, взаимозависимое и, в то же время, взаимоисключающее существование.
Невероятно далеко ушла наука о языке от понятия «язык – это способ выражения мыслей с целью коммуникации». Язык оказался неуловим. Его первичная единица – архифонема – незвучащая, но сущая в мозге, – это оппозиция, имеющая характер суперпозиции.
Сложно? Возникает вопрос: зачем я все это пишу? Обычно книга о происхождении языка начинается с того, что автор начинает рассуждать про обезьян: как шимпанзе или гориллы визгами дают понять, чего хотят. Как они научаются складывать несколько слов из пластика. К тому всё это пишется, чтобы читатели поняли: какое это сложное, противоречивое "в-себе" явление, – естественный человеческий язык, о котором я пытаюсь рассказывать максимально просто. Глупо рассуждать об истоке явления, сути которого не понимаешь. Именно этим занимаются симиалисты, пишущие книги о происхождении языка. Поражает простота подходов, которая "хуже воровства". Люди, называющие себя учёными, не понимают разницы между звукопроизводством животных и человеческим языком. Не понимают, что в основе первого лежит звук, принципиально не отличающийся от шума леса или текущей воды, а в основе второго – неуловимая суперпозиция, тождество противоположностей, что это принципиально разные явления.
"Хватит философствовать!" или лингвистический термидор
Вплоть до первой половины 20в. развитие теоретической лингвистики происходило в основном на базе морфологии. Типологии языков носили ярко выраженный морфоцентричный характер. Основным объектом изучения являлась морфема, прежде всего корень, потом настал черед пристального внимания к периферии – и выявился парадокс: корень сам по себе не существует, он является корнем, если самоопределяется через периферию; как не бывает короля без свиты, так не бывает корня без периферии; в свою очередь, периферия слова без корня – это тоже не периферия, а языковая свалка. Лингвисты поняли, что словарно-слоговый подход к языку делает лингвистику беспочвенной, ибо основным предметом становится нечто беспредметное, а именно оппозиция: корень/периферия, а не сами морфемы, взятые в отдельности.
В свете этого обоснованного, на мой взгляд, вывода, мы можем дать оценку идей академика Н.Я.Марра, который придавал морфемам самодовлеющее значение, выделяя некие "столбовые корни". Эти идеи носили примитивно-материалистический характер, диалектика отношений у Марра отсутствовала, хотя попытка найти некие естественные краеугольные камни, на которых могла бы основываться лингвистика, очень интересна сама по себе. В целом это путь, который сейчас продолжает семантическое направление. Но в морфемах, как выяснилось, универсалий нет. Марр этого не понимал.
Диалектический структурализм, инициированный Соссюром, поставил задачу выявить все структурные звенья языковой деятельности, разделенной теперь на собственно язык как внутреннюю деятельность, и речь. Цель – дойти до истока языка, найти почву, плотью от которой он является, – встала еще острее ввиду того, что появившаяся методология, казалось, позволяла дойти до основ. Разумеется, на повестку дня прежде всего встало изучение фонемы, как того, что является "кирпичиком" морфемы.
До Пражской школы в лингвистике господствовало определение фонемы, данное Бодуэном де Куртенэ: подвижная часть морфемы. Казалось, что фонема, как не несущая сама по себе смысловую нагрузку, – простой звук, – это нечто факультативное по отношению к морфеме.
Пражская фонологическая школа произвела переворот в представлениях о фонеме. Итогом ее исследования стал вывод о ней как о дифференциале, который значим не сам по себе, а в контексте суперпозиции. Фонема оказалась неисчерпаема, в ней открылась бездна, куда с методами одной лингвистики путь закрыт.
Казалось, произошла революция, предсказанная еще Соссюром: лингвистика как наука о языке, исчерпала себя, семиология должна придти ей на смену.
Однако, как часто бывает, на смену теоретическим нагромождением структуралистов, которые поставили больше вопросов, чем дали ответов, пришло, наоборот, отрицание теории, как таковой, под лозунгом: "Хватит философствовать!"
В качестве характерной реакции на антиномичные проблемы языкознания, выявленные структуралистами, можно привести позитивистское доктринерство крупнейшего лингвиста США 1-й половины 20в. Л.Блумфилда. Вот какую характеристику ему дал его ученик, являвшийся одновременно наставником Н.Хомского, крупнейшего лингвиста 2-й половины 20в.:
"Идеи Блумфилда определили характер лингвистики тех времен: что она является описательной и таксономической наукой, подобной зоологии, геологии и астрономии; что умозрительные размышления означают мистицизм и выход за пределы науки; что на все существенные психологические вопросы (узнавание, знание и пользование языком) даст ответ бихевиоризм; что значение лежит вне сферы научного исследования" (Р.А.Харрис, цит. по: А.Вежбицкая, 1999,С.4).
Под бихевиоризмом Блумфилд понимает психологию вообще – яркое свидетельство того, что американские ученые в то время вообще не признавали психологию сознания, только психологию поведения.
Для нас здесь важен только факт признания необходимости самоограничения в научном поиске. Позитивизм, как всякое резонерство, реакционен. В данном случае, это была реакция на то, что лингвистика в начале 20в. вышла за пределы своей ответственности настолько, что потребовался когнитивный запрет на "умозрительные размышления, означающие мистицизм", и требование, что языкознание должно быть описательной и таксономической наукой.
Если считать идеи Соссюра и Пражской школы революционными, то в лице Блумфилда и его учеников в лингвистику пришел термидор. Следом, как водится, должен был явиться очередной бонапарт. И он явился – Ноам Хомский.
