Вёх отыскал длинную жердь, чтобы не приближаться к огню и ворошить ею обгорающие провода издалека. Ею же он подцепил с земли сорочий трупик и отправил его жариться.

– Ты сейчас на шамана похож, – проговорил Кукурузина. – Он тоже с таким важным видом что попало кидает в костёр. Или на нашу поджигательницу чёртову, из-за которой у огня вечно не продохнуть на посиделках.

Корн сидел, обхватив колени. На покрытом пылью лице выделялись только белки глаз. Вёх подумал, что выглядит не лучше, и вытер щёки рукавом.

– Шаман – умный мужик, – Змеёныш пожал плечами. – Лишнего не кинет. Помнишь, как он предсказал страшную зиму? Мы тогда не зря украли шерсть для одеял, и все провоняли овчарней.

– Ты с ним общаешься?

– Нет, только здороваюсь.

– А почему он всё время говорит, что ты важная персона?

– Не знаю. А спросить неловко. Может, меня успех ждёт?

– А нас, получается, не ждёт?

– Кто успел – тот и съел.

Чтобы не схватить солнечный удар, циркачи забрались в пещеру. Пока горел огонь, сидели молча, прижимались спинами к прохладным влажным стенкам. Когда пламя погасло, Корн стал копаться в золе, обжигая пальцы. Он выудил и смял обнажившиеся медные жилы в ком, затолкал их в мешок. Хрупкий сорочий костяк бросил следом.

Вылазка заняла слишком много времени, солнце уже стало клониться к закату. Дома никого не оказалось, и добытчики остались без причитавшихся им дифирамбов.

Чертыхаясь и разбрасывая вещи, Корн быстро умылся, напялил рубашку почище и побежал на площадь. Вёх решил, что ему такой номер даром не пройдёт, на публике он будет выглядеть как запаханная лошадь. Пока не начало смеркаться, он неподвижно лежал на ковре, так уютно пахшем песком и шерстью. Нужно было размяться и прогнать номер, но лень оседлала его, как пьяная развратница. За полчаса перед началом выступления он подхватил балансир и быстро зашагал в город.

То, как разрасталась и набирала силу ярмарка, было слышно издалека. Ещё вчера она только начала закипать, а сегодня уже точно не перепадёт ни мёда, ни прочих лакомств – торговля разгорится не на жизнь, а насмерть, зато публики будет куда больше. Придёт ли девочка-синичка снова?

Из-за неё Змеёныш по дороге сцепился с Нагом:

– Ты опять? – цедил сквозь зубы Вёх. – Да это какой-то цыплёнок! Проще звезду с неба оторвать, чем хоть за руку подержать эту холёную, только зачем? По сравнению с ней Тиса и Вакса – королевы.

«Выбирает он, поглядите! Когда в последний раз мы утоляли свои потребности? Я тебе дал подсказку, а ты проворонил!»

– Что-нибудь придумаю, только заткнись. Она точно чья-то девушка. Ты должен помочь мне выступить.

«Ты мною жестоко пользуешься. Я никуда не денусь, но могу загрустить, и тогда выкручивайся сам, хороший мальчик».

Глядя на то, какая очередь выстроилась в вагончик Фринни и как снуёт между дамами Инкриз, обилечивая их, Вёх не стал отвлекать на условные знаки. Женщины самого разного возраста стояли там и делали вид, что ждут свою наивную подружку или соседку, но как только она появлялась, норовили сами продефилировать за штору. И потом каждая говорила, что не дура верить гадалкам. По некоторым наблюдениям, ходили к Фринни почти все.

Когда Змеёныш приблизился к тенту, на сцену уже вышли Вакса и Тиса, они всё-таки начали с обручей. Яркие круги, казалось, сами собой зависали в воздухе перед ними, послушно плясали вокруг шей и рук. Такое зрелище не надоедало, гипнотизировало, девушки двигались непринуждённо, и казалось, сами во власти бесконечного вращения, как челноки, как прялочные колёса, но Вёх-то знал: они предельно напряжены и головы их совершенно пусты, лишь бы не сбиться с ритма. Трюки поминутно усложнялись, вскоре Вакса словно выросла из земли в стойке на локтях, поджав одну ногу, а на другой удерживая свой лучший обруч с цветными лентами. Трюк в семье назывался «мамин фокус», хотя вообще все фокусы были прилежно выучены под надзором Фринни, когда та ещё выступала сама.

Вдруг Вёх вспомнил, что загвоздку с пятнами на лице он так и не решил. Он рванулся в гримёрку, сделанную из обрюзгших захватанных ширм, стал судорожно рыться в баночках и коробочках, которых у девчонок водился целый вагон. Да только ничего годного для маскировки там не нашлось, даже водяных красок. Музыка стихла, и он похолодел. Самым быстрым решением казалось нарисовать белым гримом полоски, что он и сделал. Получилось даже удачно: дурацкие ямочки на щеках стали почти незаметны.

На сцене гимнастки синхронно поклонились, и им бешено зааплодировали. Получилось и впрямь гладко и ловко, несмотря на сломанный палец Деревяшки, который она разбинтовала. Всем известно: в мире цирка нет страданий, нет переломов, ожогов и слёз. Поваляться на полу, поболеть и поныть разрешалось только у костра или дома.

Публика так расшумелась, что у Вёха выросли за спиной крылья. Дождавшись гимнасток за кулисами, он сменил их с балансиром и факелами, стараясь держать себя в узде.

Для начала под размеренный бой Корна он провёл огнём по коже на руках. Всё делал медленно, так медленно, чтобы поверили, что у него драконья шкура и он совершенно не чувствует жара. От хорошего топлива и намотки его и не бывает, но кто будет проверять? Запрокинув голову, ртом затушил один и второй факел, подхватил балансир и завертелся с ним, слушая нарастающую тишину. Когда людям всё равно, то они болтают и смеются, но не в этот раз. Тишина означала, что вот-вот все закричат и захлопают. Не так, как гимнасткам, но с чувством и восхищением. Некоторые танцы Нага настраивали на особый лад: факир был жрецом огня, пожиравшим пламя, дышавшим пламенем, неопалимым, спокойным и отрешённым. Трюки в тот вечер завлекали не риском, но мастерством.

Когда Змеёныш закончил, на смену ему снова вышли Вакса и Тиса, уже переодевшиеся для следующего номера. Ему ужасно не хотелось уходить, он знал, что сможет остаться и отлично импровизировать, но если девушки замешкаются, сослужит им медвежью услугу.

Закулисье встретило привычным запахом промасленной материи, и на этот раз там расположилась смуглая певичка и три незнакомых лабуха. Такие точно не ночуют на свалках. Вёх самодовольно решил: они будут лишь пользоваться толпой зевак, которую собрала труппа Инкриза. И Корн вполне может превзойти её барабанщика с дорогими настоящими инструментами.

По привычке Змеёныш отхлебнул из своей счастливой фляги, присев на коврик. Проверил инвентарь – ничего не горело и не дымилось, лежало поодаль от ткани.

Музыканты смеялись и обсуждали что-то своё. Поддержать разговор не было шансов, и Вёх вылез погулять на ярмарку, как только пришёл в себя.

Ночь пахла черносливом, дымным и сладким. Розовые отблески факелов дрожали там и тут, ползли по брусчатке. Встав посмотреть со стороны последние минуты представления, Вёх обнаружил, что на том месте, где вчера топталась синичка, теперь нарисовался высокий резной стул. На нём восседал какой-то горбоносый плешивый старик в светлой рубашке с воротничком, а рядом с ним, видимо, на табуретах, расположились двое молодых ребят. Один из них обритый наголо, другой с зализанными, как у всех модненьких ублюдков, волосами.

– Что за странная компания, вы не знаете? – кротко спросил Вёх сухую долговязую женщину с лицом сплетницы.

Она молча посмотрела на него и медленно проговорила внезапно низким голосом:

– Это же Амьеро. Весь город о нём судачит. Гиль Амьеро, который выпускает керосин. А рядом двое сыновей.

– Ого! Вот так шишка! А что он делает в Экзеси?

– Вероятно, он следует в Грейс, на завод. Там, кажется, стачка…

В Грейс Вёх и сам покупал керосин. На бутылках красовалась печать с буквой «А», но он не интересовался, кто держит производство. Да, пожалуй, этот выводок имел полное право полюбоваться на то, как славно горит их товар. Без керосина тысячи горожан бы жили как пещерные люди, пытаясь сготовить себе пищу на кострах. Не топить же летом печь, рискуя спалить весь дом.