— Тогда сама и пиши, — буркнул Йосип и вернул ей открытку.

Яна надулась, глубоко вздохнула, но начала писать. Йосип смотрел на белые колонны курзала, где сейчас располагалось казино, и думал об Андрее.

— Вот так, — сказала Яна.

Йосип не стал читать и лишь приписал: «Твой любящий отец».

Когда они подошли к Неробергскому фуникулеру, молодая женщина со светлыми кудрями как раз пополняла резервуар для балласта. Она наклонилась, расставив ноги; на ней были темно-синие штаны, хоть отдаленно напоминавшие форму, чего не скажешь о модной психоделической блузке.

Йосип вежливо поинтересовался, сколько пассажиров ждет внизу.

Вместо ответа она подняла вверх мобильный телефон с двумя большими желтыми цифрами на дисплее.

Йосип посмотрел на стрелку счетчика уровня воды и сказал:

— Уже достаточно.

— Echt? — спросила она и отсоединила шланг. — Ist ja bloss ein Ferienjob fiir mich, so genau weiss ich nicht Bescheid[24].

Почти два часа они спали в гостиничном номере, сняв лишь куртки и обувь. Яна проснулась первая и включила светильник над изголовьем.

— Просыпайся! Уже темно! Пора ужинать!

— Я не голоден, — пробормотал Йосип, прижавшись лицом к подушке.

— Сам хотел полупансион. За него заплачено, так что вставай давай!

Но он все еще лежал. Яна тем временем включила весь свет и отодвинула тюль, бросив взгляд на улицу с магазинами. Йосип знал, что на сборы у нее уйдет минимум полчаса.

— Смотри, здесь прямо напротив «Зара»! Видел?

Он не ответил, но этого никто и не ждал. Яна отправилась в ванную, оставив матовую дверь-купе наполовину открытой — до сих пор считала пикантным демонстрировать, как она совершает свой туалет. Интимный знак, который он перестал ценить.

— Эти? — спросила она, показывая затянутую в нейлон ногу. — С новыми лакированными лодочками?

— Роскошно. Очень элегантно, — подтвердил Йосип.

Ничего не ответив, она снова скрылась за матовым стеклом. Он поднялся и сел на краю кровати. Где же ботинки?

С одной стороны, жизнь прошла слишком быстро, с другой — длится очень долго.

Что было бы, если бы он женился на той девочке с веснушками, имя которой даже не мог вспомнить? А если бы не было войны?

Конечно, Яна — любовь всей его жизни, ничто не сможет положить этому конец, сожалеть об этом сейчас было бы бесхарактерно. Ей шестьдесят четыре, и она старая женщина, особенно после операции на бедре, а над ним годы будто не властны, по крайней мере физически. Кроме легкой формы диабета, его ничего не беспокоило, и он чувствовал себя таким же сильным, как лет пятнадцать назад.

«Почему, — размышлял он, — мне всегда приходилось заботиться о других и никто никогда не заботился обо мне? Любица, Димо, Катарина, Яна».

Он вспомнил единственное исключение: война, февраль 1945-го.

Подобного пейзажа они еще никогда не видели. Сюда никто не приходил, и правильно делал: пустынная, неплодородная местность, голая и практически безжизненная. У Модрича была топографическая карта, предлагавшая больше разнообразия, чем то, на что они смотрели изо дня в день: на ней, по крайней мере, хотя бы значились цифры, а овалы линий высоты напоминали другой мир — не тот, по которому они ехали, где все было однообразным и в то же время довольно непроходимым. Если не шел дождь, все было серым, если шел — тоже.

Пейзаж представлял собой лысые скалистые гряды и глубокие, поросшие тернистым кустарником обрывы; чтобы следовать направлению компаса, всякий раз приходилось спускаться с едва преодолимых скал и прокладывать дорогу через пропасть; за спиной осталось четыре бесконечных суточных перехода, и все окончательно выбились из сил.

«Что за родина, — думал Йосип. — И за нее мы воюем? За это я на Бога серчаю».

Немцы захватили всю прибрежную полосу, поэтому единственным их шансом было установить контакт с войсками внутри страны. Шестнадцать человек против превосходящей силы тысяч, непрерывно получавших подкрепление. Пятнадцать человек, если быть точным, потому что один из них, молчаливый мебельщик из Сплита, этим утром прострелил себе голову. Они потеряли полчаса на поиски камней и валунов, чтобы прикрыть тело, но в итоге бросили, чтобы не терять слишком много времени.

— Пусть лежит где лежит, — решил Модрич. — В конце концов, он дезертир. Предатель. Эта пуля могла убить немца.

Они оставили его там. Йосип то и дело оглядывался — над тем местом уже кружили стервятники. Эти птицы информированы даже лучше люфтваффе. Модрич командовал отрядом, поэтому Йосип слушался, но мысль о том, что не просто так человек лишил себя жизни, еще долго не выходила у него из головы. В чем причина? Может, она вовсе не связана с войной? Война заставляет забыть, что для отчаяния существуют и другие причины.

Еще его беспокоила подошва левого сапога, которая начала отходить. Если в такой ситуации приходит в негодность обувь, ты пропал. С невероятным усилием им удавалось сохранять равновесие на узких скальных выступах, почти не имея возможности опереться, и пробираться по ним километрами, чтобы приблизиться к цели лишь на несколько сотен метров. Йосипа охватывала паника при мысли, что он не осилит этот переход, станет обузой для остальных, не выполнит свой долг.

Подошва еще держалась, а тело уже нет. Понял он это, когда нужно было спуститься с горной гряды, чтобы уйти из зоны видимости немецких самолетов-разведчиков, а после он уже был не в состоянии взбираться наверх. Видя над собой десять метров колючих кустов и десять метров отвесной скалы, он понимал одно: ему не справиться. Шея вдруг распухла, столь же неожиданно и необъяснимо, как член в детстве, когда с ним случилась первая эрекция, и столь же пугающе; он расстегнул рубашку, пытаясь освободить место для кома на шее, вздувшегося, будто переполненный горловой мешок пеликана. Ужасно хотелось пить, но он не мог глотать. Руки и ноги не слушались.

Марио, который был уже наверху, остановился и крикнул:

— Быстрее, Йосип! Они улетели!

Но он не мог. Марио поставил рюкзак с ружьем и полез вниз. Командир тоже вернулся и что-то кричал им.

— Давай же, — задыхался Марио, поднимая его на ноги.

Йосип закашлялся и снова осел. Довольно быстро пришло понимание, что он больше не солдат, а пациент. А Марио не смирился и запаниковал.

— Черт возьми, — кричал он, — вставай, вставай!

«Плакать ему не идет так же, как смеяться. Боится, что придется идти дальше без меня», — подумал Йосип и попытался еще раз.

Происходило своеобразное растянутое действие: Йосип один в кустах, и лишь пустое небо над головой, потом Марио, который снова вернулся, Модрич, отзывающий его, затем снова ничего, кроме кустов и удаляющегося крика, в котором неизменно узнавался голос Марио, и наконец Марио и четверо других мужчин поднимают его и затаскивают наверх.

Они несли его в чехле для палатки по горному выступу, настолько узкому, что приходилось приседать, чтобы хоть как-то опереться, а его на спине тянуть по скалам, как санки по бесснежной равнине; было ужасно больно, и Йосип совершенно потерял контроль, безоблачное небо не давало взгляду зацепиться — мелькали лишь четыре темно-коричневых угла парусины, в которой он лежал, как в колыбели, и чувствовал стыд: они должны были бросить его там, а он — поступить как тот мебельщик из Сплита — убрать себя с их пути; теперь отряд жертвовал ради него силами и временем.

Марио понял, что он не может глотать, но каждый раз появлялся и лил воду из мятой полевой фляги ему на лицо, чтобы хоть немного охладить; чуть теплая, ценная вода. Йосипу Марио казался ангелом с каштановыми кудрями и большими небесными глазами, который появлялся и исчезал, но всегда был рядом.

«Оставьте меня здесь, — думал Йосип, — хоть немцев порадуете».

Но говорить он уже не мог, да и, очевидно, было принято решение непременно его спасти.