— Нет, мой мальчик, — улыбнулся Йосип, качая головой. — Пора домой. В другой раз. У тебя, случайно, нет пледа завернуть Лайку?

Андрей открыл дверь, но из-за порывов ветра, терзавших гавань, ее пришлось крепко держать; море, покуда хватало глаз в сумерках, превратилось в беснующуюся преисподнюю. Никто не следил за лодками, пришвартовался недостаточно крепко — и уже ничего не исправить. Ветер свистел сквозь оконную решетку и сдувал дождевые капли с рамы велосипеда.

— Йосип, — крикнул Андрей, — может, подождешь еще?

— Нет, нет, — ответил тот и пошел вверх по ступенькам с закутанной Лайкой в руках. — Мне нужно домой. Как только сверну в переулок, станет лучше.

Андрей налил себе бокал «Лафройга», неразбавленного, лег на кровать и слушал, как бесчинствует стихия.

— Я уже рассказывал про еврейский фуникулер? — спросил Шмитц.

— И не раз, — немного угрюмо сообщил Кневич.

Но многие на террасе, включая Йосипа, эту историю еще не слышали. И, конечно, о фуникулерах Йосип хотел знать все.

Шмитц пригубил ликер и завел рассказ:

— В сорок четвертом, когда мы депортировали последних еврейских крыс…

— Шмитц, — строго прервал его Кневич, — держи себя в руках. Что было, то было, но мы здесь не антисемиты.

— Я так-то ничего против антисемитов не имею, — встал на защиту Маркович, как раз заказавший первое пиво, поскольку его смена кончилась. — У меня нет предрассудков.

— В наше время евреи никакая не проблема, — добавил Марио. — Это все в прошлом. Вот цыгане — другое дело. На той неделе они у нас новенький «пежо» — двести пять…

— Марио, заткнись, — прервал его Йосип. — Шмитц, что там ты рассказывал про фуникулер?

— Господа, — объявил Кневич и встал, — если вы намерены слушать байки усташа, то слушайте. А у меня есть дела поважнее. — С этими словами он ушел, взяв шляпу и трость.

— А сам-то тоже присутствовал, — злобно прошептал Шмитц.

В мае 1942-го, а речь шла именно об этом, с аудиенцией к командующему генералу вермахта прибыл сам Гиммлер. Фуникулер был еще цел, но дамбу водохранилища разбомбили британцы, поэтому водяной балласт брать было неоткуда. Чтобы накачать вверх необходимое количество воды, можно было, конечно, подключить генератор, но адъютант генерала, блестящий молодой человек, который, со слов Шмитца, после войны дослужился до президента Австрии, предложил идею получше: зачем же тратить ценное топливо немецкой военной машины, если есть евреи, ожидающие транспортировки в лагеря? Сказано — сделано: евреев — мужчин, женщин и детей, но особенно мужчин, поскольку важен был именно вес, — погнали по тропинке к горной станции и втиснули в верхний вагон. А вагон на платформе нижней станции украсили цветочными гирляндами, чтобы встретить рейхсфюрера фанфарами и речами. Когда нижний вагон пошел вверх намного быстрее обычного, поскольку верхний был до отказа набит евреями, блестящий молодой офицер в момент разъезда с некоторой гордостью продемонстрировал необыкновенный противовес. Со слов Шмитца, рейхсфюрер получил огромное удовольствие и приветливо помахал стиснутым евреям. Он даже оказался в таком восторге, что на следующий день поездку повторили: евреев снова загнали вверх по тропинке, причем не всегда так уж нежно, и Гиммлер со своей свитой снова элегантно и в рекордное время был доставлен на вершину горы. Шмитц утверждал, что эта находка была идеальным решением и, если бы применялась последовательно, сделала бы перевозку евреев в концлагеря избыточной. Его историю слушали все более смущенно, ведь если Хорватия хотела стать признанным государством, а когда-нибудь и членом Евросоюза, где охраняют даже кур, такие рассказы были неуместны. Но вовремя остановиться Шмитц никогда не умел. Конечно, говорил он, запас евреев истощается, если их без остановки гонять в гору. Кроме того, нужно учитывать потерю веса ввиду измождения, то есть для поддержания уровня балласта требовалось бы все больше евреев. Но, заключил он, если бы проблему евреев решили таким способом, фуникулеру не пришлось бы простаивать до 1947-го.

— Какой чудовищный рассказ, — очнулся Маркович. — Шмитц, вот это уже совсем некрасиво.

— Честно говоря, Шмитц, я даже не знаю, хочу ли теперь сидеть с тобой на одной террасе, — добавил Марио. — Или ты пошутил?

Шмитц смотрел на всех поверх аперитива, его водянистые глаза сияли.

— Тудман, а ты что скажешь? — спросил он. — В конце концов, это твоя канатная дорога.

— Канатная железная дорога, — поправил Йосип, положил деньги за кофе на чек и встал. — Мне тоже кажется, что лучше тебе по субботам здесь не появляться.

— Это свободная страна! — воскликнул Шмитц вызывающе. — Я могу сидеть где захочу!

— Ничего подобного, — грубо парировал Маркович, а Марио добавил:

— Думаю, мы все с этим согласны, Шмитц. Тебе больше не место в этой компании.

— А разве не Кневичу решать?

— Кневич уже проголосовал ногами, — нашелся Йосип и снял китель с подлокотника.

— Кантор, Хорнштейн, Чичек, — нараспев перечислял Шмитц. Это были фамилии исчезнувших еврейских семей из городка и окрестностей.

Заскрежетали стулья, теперь все встали. Старый Шмитц, ведомый нездоровой потребностью сделать еще хуже, продолжал:

— Голдринг, Бенайм…

Йосип поправил пиджак и взял слово для последней, уничтожающей реплики. Его голос дрожал от негодования, звучал ниже и грубее обычного:

— Очевидно, что вся эта история — продукт твоего больного воображения. Для такого наш фуникулер никогда не использовался. Ты сказал, что вагон с Гиммлером поднимался быстрее обычного? Тут ты попал впросак. Если мой поезд едет быстрее, чем шесть целых восемь десятых километра в час, он автоматически сбрасывает скорость.

Солнечным июньским днем Андрей снова катил за городскую черту, чтобы оставить дань под высоковольтной мачтой. Он почти не сомневался, это стало своего рода ритуалом. В последнее время он и самому себе казался более уравновешенным, наслаждался жизнью — постоянным назначением на государственную службу, беседами с Йосипом, преклонением его жены. И своей борзой, которую, пока было лето, он все чаще брал на прогулки, чтобы та побегала по пляжу на радость зрителям. И он опять занялся фотографией. Сегодня он тоже прихватил камеру — взбираясь на склон в прошлый раз, он заметил несколько особенно красивых бабочек-перламутровок.

Ветерок, дувший с мерцающей бухты в сторону берега, приносил соленый запах моря и заставлял трепыхаться куски целлофана, защищавшего заброшенные маленькие огороды по сторонам от дорожки. Андрей оставил позади падающую вперед оконечность скалы и, как обычно, тщательно пристегнул велосипед к проржавелому трактору.

Перед тем как начать подъем, он удостоверился, что ключи, банка колы, камера и конверт в заплечной сумке. Банкноты он взял из другого конверта, который днем ранее извлек из-под бетонного блока на Миклоша Зриньи.

На прогулку до нужной высоковольтной мачты уйдет как минимум полчаса. Она стоит на скудной каменистой лужайке последняя и самая высокая на этом участке горной гряды. Между бетонными блоками, на которых покоится столб, густые заросли колючего кустарника. В них и спрятан неприглядный белый пластиковый контейнер с круглой крышкой — из-под овечьего сыра с острова Паг, вероятно подобранный где-то на обочине. Блеклые синие цифры срока годности напомнили Андрею о том, сколько времени продолжается вся эта чехарда.

Дойдя до края лужайки, он остановился и повесил фотоаппарат на шею, так как в прошлый раз именно здесь видел перламутровок. Он вставил цветную пленку с высокой светочувствительностью. Как обычно, ни души. Дойдя до высоковольтной мачты, он положил сумку в траву и опустился на колени.

На белом контейнере сидел аполлон, pamassius apol, — самая красивая и редкая бабочка Хорватии, которая обычно встречается только в Национальном заповеднике.