Отправив сообразительного раба прочь, префект вытащил заброшенный в угол свиток и повторно перечитал те самые строки:

«Благословен тот день и час, когда я отправился в изгнание. Здесь, на Востоке дышится легче, чем в развращенном, полном соблазнами, порочном Риме, небо выше, солнце не загораживают уродливые инсулы, жизнь течет размеренно и спокойно. Здесь мной никто не повелевает, я сам повелитель себе и всему, что меня окружает. Надо мной нет довлеющий силы, разрушающей меня, оскверняющей мои чувства и желания. Здесь, рядом со мной, любимая женщина, делающая меня без меры счастливым. Я готов существовать так бесконечно долго, купаясь в бездонных омутах ее удивительным глаз. Разве нужно мне что-то еще? Разве могу я жаловаться на судьбу, когда она и теперь слишком щедра ко мне?

О! Мне конечно же недостает – тебя, сестра, не достает моих друзей, с которыми я рос, делил беды и радости. Я скучаю без шума больших торговых улиц, без неповторимой атмосферы праздничных зрелищ. Жить в Риме и не любить Рим было бы странно. Я солгу, если скажу, что совершенно не желаю увидеть его. Но все это можно пережить в моем чудесном краю, где правит властелин Востока – Солнце. С тобой и друзьями я, волею богов, вскоре увижусь. Надеюсь, мой скромный пир не будет всем вам в тягость, как не будет в тягость и дорога, которую придется преодолеть, чтобы добраться ко мне. А Рим ко мне вернется. Надеюсь, это произойдет раньше, чем все мы предполагаем».

– Это нужно использовать! – прошептал Клемент.

Он оглянулся, проверяя, не наблюдает ли за ним кто. В раскрытое окно городской префектуры заглядывала оранжевая луна, озаряя кровавым светом крыши зданий и пустынные улицы. Похоже, во всем Риме не спал только он один. Даже его охрана, дремала в передней, отчаявшись дождаться хозяина, чтобы проводить домой.

Лампада чуть разгоняла мрак, высвечивая небольшой круг на столе, заваленном письмами и донесениями.

Осторожно, чтобы не повредить порочащий текст, префект Города Рима оторвал кусок от целого листа пергамента, вымарал копотью лишние строки, слегка подпалил края, чтобы создать впечатление, будто пергамент достали из огня. Остальное смял и тут же сжег в пламени лампады, чтобы никто никогда не узнал сколь невинно содержание послания, пепел бросил на пол и растоптал ногами.

Получилось вполне зловеще. Достаточно для того, чтобы присовокупив собственное изобретательное творчество к письму вилика Гая, разозлить Домициана:

«Благословен тот день и час, когда я отправился в изгнание. Здесь, на Востоке дышится легче, чем в развращенном, полном соблазнами, порочном Риме, небо выше, солнце не загораживают уродливые инсулы, жизнь течет размеренно и спокойно. Здесь мной никто не повелевает, я сам повелитель себе и всему, что меня окружает. Надо мной нет довлеющий силы, разрушающей меня, оскверняющей мои чувства и желания…

… Рим

… больших торгов

… властелин Востока

… Рим ко мне вернется. Надеюсь, это произойдет раньше, чем все мы предполагаем».

На другой день в тронном зале Домициана в очередной раз обсуждались меры борьбы с парфянскими царями, отказывающимися, один выдавать Лже-Нерона, а второй содействовать в этом. Опасения вызывало увеличение численности войсковых формирований Артабана IV у границ с Римской империей. Восточный царек либо тщательно готовился к вторжению, не намереваясь поддаваться имперским легионам, либо, что вернее, сам готовил вторжение.

Клемент молча слушал отчеты военачальников и шпионов, предложения мудрых сенаторов, вызывавших споры и неогласие, а потом, дождавшись паузы во всеобщих прениях, вдруг заявил без излишнего пафоса, как будто с тоскою в голосе:

– Немудрено, что и Пакор, и Артабан так несговорчиво упрямы. Ведь среди римских граждан нашлись те, что готовы поддержать воскресшего из пепла псевдо-императора в его стремлении узурпировать римский престол.

Домициан побледнел, в глазах промелькнул ужас. Его внимание мгновенно переключилось на Клемента. Он попытался что-то сказать, но, по всей видимости, был так напуган, что сумел промычать лишь нечто нечленораздельное. Окружающие. Стали изумленно оглядываться на Клемента, посмевшего так откровенно напугать цезаря. Обычно все разговоры при императоре велись в ином ключе. Придворные стремились успокоить своего повелителя, всеми силами убедить, что бояться не имеет смысла.

– О чем ты говоришь, префект? – вместо императора подал голос старейший сенатор Марк Кокцей Нерва, – Объяснись, что и кого ты имеешь в виду, произнося столь страшные слова.

Вместо ответа, Клемент подал императору письмо парфянского торговца, сопровождая передачу недоброй усмешкой.

– Конница Артабана вызывает сейчас наибольшие опасения, – сказал он, – Но ресурсов самого Артабана вряд ли хватило бы, чтобы обеспечить своих воинов всем необходимым. Он приобретает коней в Апулии. Именно апулийские скакуны будут гарцевать под седоками вражеского войска, которое намерено сопровождать узурпатора на его пути в Рим. Прочти, мой государь. Это письмо направлено нашими врагами одному из твоих подданных.

По огромному залу, между величественных колонн, пробежала волна взволнованного ропота. У Домициана же дрожали руки. Разворачивая свиток, он старался унять эту дрожь, но не мог совладать с собой. Взгляд тоже никак не хотел сосредотачиваться на строчках и словах, тем более от него ускользал смысл послания.

– Позволь я расскажу суть письма, – проговорил Клемент, убедившись, что императору не удается ничего прочесть, – Некий парфянский купец, просит управляющего конезаводом в Апулии в короткие сроки собрать большое количество молодняка. Купец намерен прибыть за товаром в самом скором времени. Разве продажа лучших апулийских скакунов парфянам не самое явное доказательство измены?

Новая волна нервных перешептываний прокатилась по рядам родовитых сенаторов.

– Это серьезное обвинение, – сосредоточенно хмурясь проговорил второй консул Марк Азиний Аттратин, – Могу я взглянуть на письмо? В нем есть имя пособника наших врагов?

На фоне распространившихся в последнее время пустых доносов, письмо парфянского купца выглядело серьезнее некуда. Кроме того, римский префект, по мнению многих, не стал бы пустословить и выдавать желаемое за действительное. Скорее всего в его руки попало действительно что-то стоящее, на что необходимо было обратить особое внимание.

– Я думаю, что на это письмо хотел бы взглянуть каждый из нас, – проговорил Нерва, решительно шагнув к императору.

Домициан с трудом взял себя в руки. Прежде, чем пустить письмо по рядам все-таки удосужился сам прочесть написанное, долго вглядывался в подпись и в замысловатый рисунок печати.

– Уверен ли ты в своих обвинениях? – спросил он затем Клемента, поднимая на него полный ужаса взор, – Знаешь эту подпись? Кто может подтвердить, что она принадлежит парфянскому отродью, а не римскому гражданину?

– Любой купец расскажет тебе об этом, государь и бог. В торговой среде очень хорошо известны такие вещи. Кроме того, письмо перехватили мои люди. Гонец сейчас в моих подвалах. Думаю, он тоже может многое рассказать о своем хозяине, а также о том, к кому он был послан и зачем. Сейчас нужно думать не о парфянском купце, действующем по указке своего царька, а о негодяе, прикидывающимся римским верноподданным, но на деле, готовом поспособствовать возвеличиванию твоего врага.

Цезарь замер над письмом, снова и снова вчитываясь в текст.

– Апулия… Конезавод… – бормотал он, раздумывая над чем-то. Клемент не ожидал, что он догадается сам, уже готов был подсказать, но тот вдруг, словно прозрев, медленно поднялся с беломраморного, устланного мягкими подушками трона, вперив в своего префекта негодующий взор.

– Кого ты решил очернить перед уважаемым собранием? – медленно проговорил он, судорожно сжал папирус в руке и в следующий миг с ожесточением отбросил прочь от себя, – Просьба парфянского купца еще не повод подозревать добропорядочного гражданина в измене. Разве он выполнил эту просьбу? Тебе известно кому он продает своих коней?