Как ни странно, ее нечестность проявлялась не только в мелочах, но и в фундаментальных аспектах. Эмбер лгала даже о незначительных деталях: о дате рождения сестры, об адресе или продолжительности работы на том или ином месте. В ответ на упреки в этом она сослалась на «депрессию» и «забывчивость», но мне ее постоянное вранье виделось преднамеренной попыткой держать меня на расстоянии. Эта ложь казалась уже почти инстинктом человека, чья жизнь была построена на ужасных тайнах и двуличности, присущих участникам сетей сексуализированного насилия над детьми. Благодаря сочетанию обстоятельств и замысла Эмбер создала почти полностью свой мир, где царили ее правда, ее время и ее нравственность. Притворство стало образом жизни. Работая с делом Эмбер, я часто ловила себя на мысли, что она стала настолько неуловимой, насколько планировала. Ее паутина лжи (как мелкая, так и крупная) нередко заводила меня в тупик и заставляла задумываться, не ошибаюсь ли я.
Оба дела завершились приговором. Эмбер признали виновной в хранении и распространении непристойных изображений детей, а также в жестоком обращении и пренебрежении по отношению к дочери. Вердикт – двухлетний испытательный срок с настоятельной рекомендацией пройти курс лечения. Лишения свободы удалось избежать во многом благодаря выводу, что это Кори принуждал ее распространять фотографии. А вот самого Кори приговорили к тюремному заключению за хранение этих и тысяч других откровенных фотографий детей. Полиция нашла их на конфискованном ноутбуке.
Саммер не хотела участвовать в полицейском допросе, а принуждать ее к этому посчитали слишком травмирующим, поэтому ее заявления о сексуализированном насилии на суде не рассматривались. Что касается пренебрежения и жестокого обращения со стороны матери, то они были доказаны документами от врачей, школы и соцслужб. Это привело к осуждению Эмбер по соответствующим статьям. Судья устроил Эмбер разнос за ее действия и за злоупотребление положением по отношению ко многим детям, которых ей доверили. Ее зарегистрировали как преступницу категории Schedule 1 (сейчас упразднена), то есть как жестоко навредившего кому-то человека. Ей запретили работать с детьми и уязвимыми людьми в будущем, а если бы она снова забеременела, об этом немедленно узнали бы социальные службы. Единственным проблеском для Эмбер был отчет инспектора службы пробации, где ей рекомендовалось психологическое лечение.
В большинстве случаев на этом мое участие заканчивалось, оставляя много вопросов без ответа. Продолжит ли Эмбер отрицать свои действия, если предстанет перед судом? Осознает ли она когда-нибудь тяжесть ущерба, причиненного многочисленным детям? Поможет ли лечение превратить ее в человека, который больше не представляет угрозы детям и способен найти иные источники комфорта и контроля, не поддаваясь импульсивному желанию воспроизвести насилие, пережитое в детстве?
В этом деле, как и в любом подобном, в мой отчет входила оценка, можно ли снизить риск, который Эмбер представляет для детей, и какую роль в этом процессе может сыграть лечение. Я сомневалась, что лечение поможет Эмбер, учитывая ее стабильное сопротивление принятию какой-либо ответственности за свои преступления. Тем не менее, получив поручение снизить риски, которые она представляет для окружающих, и настоятельную рекомендацию инспектора службы пробации, я предложила пробный период психотерапии. Но я четко дала понять, что он служит для оценки эффективности дальнейшего лечения и что никакие результаты не гарантированы. Я чувствовала, что наши с Эмбер отношения, которые стали выстраиваться в ходе работы, позволяют мне стать ее психотерапевтом – если она, конечно, действительно готова сотрудничать. Поэтому я указала в отчете, что рекомендую ей проходить испытательный период психотерапии со мной с целью снизить риск, который она может представлять для детей при жизни в сообществе.
Я не давала Эмбер никаких поблажек. Меня все еще тревожило, насколько легко она сняла с себя ответственность за серьезные злодеяния и что она холодно все отрицала несмотря на страдания жертв (особенно Саммер), которые не выходили у меня из головы. Я сильно сочувствовала потерпевшим, в то время как моя работа заключалась в оценке и лечении преступника. Как писал Винникотт, мне предстояла эмоциональная битва с самой собой. Я должна была бороться с гневом и разочарованием, не позволяя им управлять нашими сеансами, и мне нельзя было забывать, что сама Эмбер – тоже жертва. Этот аспект также требовалось рассмотреть.
В случае с Эмбер было особенно важно избежать враждебности, которая может запросто возникнуть между психотерапевтом и пациентом. В труде о судебной психотерапии Эстела Уэллдон называла это «садомазохистскими отношениями»[30]. Все жестокое обращение Эмбер в итоге было обусловлено чувством никчемности и одиночества. Это заставило ее искать утешения единственным известным ей способом: применять насилие к уязвимым детям, над которыми она могла властвовать. Если бы я начала спорить с Эмбер или стала в ее глазах очередной авторитетной фигурой, желающей на нее надавить, я бы только усилила негатив. Искусство психотерапии заключается в том, чтобы держать перед пациентом метафорическое зеркало, в котором он сможет увидеть собственную проблему (в данном случае – крайне деструктивные модели формирования отношений), а не воспроизводить эту самую проблему. Нужно не угодить в эту ловушку. Психотерапевт должен действовать как свидетель, а не как судья, позволяя пациенту самостоятельно исследовать наиболее скрытые и постыдные части своей личности. Задача психотерапевта при этом – не поддаваться искушению вступить в сговор или впасть в осуждение.
Я хотела, чтобы Эмбер сама описала и исследовала собственную историю. Я надеялась, что так она начнет понимать, как семейные отношения сделали ее уязвимой для Кори. Отбросив моральные суждения, сочувствуя Эмбер как жертве и интересуясь ее душевным состоянием, я стремилась дать ей чувство безопасности, которое могло разрушить ее отрицание. Самая важная цель психотерапии в данном случае заключалась в том, чтобы Эмбер признала себя виновницей насилия и связала это с тем, что испытывала в качестве жертвы. Только тогда она могла бы постепенно прийти к пониманию и принятию того, что натворила по отношению к другим, и начать залечивать свои раны.
За несколько еженедельных пробных сеансов мы, увы, особо не продвинулись, зато сформировали психотерапевтический альянс. Нам удалось заложить основы продуктивных отношений пациента и психотерапевта, в которых Эмбер, казалось, чувствовала себя услышанной и понятой. Откровенная агрессия, с которой она изначально меня встретила, заметно снизилась к концу периода консультаций. Я, в свою очередь, стала больше ей сочувствовать. Но я все никак не могла добиться, чтобы она признала свои преступления, осознала всю их серьезность и взяла за них ответственность.
Эмбер не была бесчувственной, но эмоции, которые ее одолевали, препятствовали признанию более широких истин, которого я ждала. Стыд из-за того, что ее признали секс-преступницей, а семья, работодатель и немногие оставшиеся друзья стали ее избегать, пробуждал не самоанализ, а импульсивную реакцию, что во всем виноват Кори. Раскаяние не было направлено на ее маленьких жертв. Оно приняло форму самооправдания и жалости к себе, что еще сильнее отдаляло ее от принятия ответственности. Наряду со стыдом был страх, что нарушение условий испытательного срока приведет к тюремному заключению. Боялась она и того, что с ней, осужденной за насилие над детьми, могут сделать другие заключенные. Я не понимала, добились ли мы значительного прогресса и куда приведет наша работа, если ее продолжить.
Эмбер цеплялась за статус изгоя, который накрепко прикрепляется к женщинам, противоречащим всем социальным ожиданиям и подвергающим детей сексуализированному насилию. Ее самоидентификация как жертвы была настолько сильна (как в детстве, так и во взрослой жизни), что она не хотела и не могла создать психологическое пространство, чтобы взглянуть на себя как на преступницу. Эмбер так зациклилась на том, что она жертва, что даже не заметила, как страдает ее собственная дочь. Девочка настолько отчаялась, что вышла на оживленную дорогу в надежде погибнуть. Мне много раз было тяжело находиться с Эмбер в одном помещении. В частности, я испытала такое, когда она назвала Саммер лгуньей: было тяжело слышать, как Эмбер, которая когда-то сама чувствовала себя абсолютно одинокой девочкой, безапелляционно отрицает пренебрежение и жестокое обращение, которым подвергала маленькую дочь. Ее собственная обида затмевала чужую боль, из-за чего психотерапия не помогала.
