Через неделю Долорес попросила прекратить наши встречи. Я превратилась из источника заботы и поддержки в болезненное напоминание о прошлых отказах и в символ материнства, которое ей теперь недоступно. Но я считаю, что она также думала обо мне и о еще не родившемся малыше. Казалось, она интуитивно понимала, какой физический и психологический эффект могут иметь наши сессии, а также вред, который она способна причинить. Годы спустя я по-прежнему убеждена, что отчасти Долорес хотела сохранить меня для моих детей в качестве надежной и любящей матери, которой я временно послужила для нее. Подобно одинокому цветку среди сорняков, проблески ее инстинкта любви и заботы продолжали пробиваться сквозь слои травм, гнева и отвращения к себе, непоправимо изуродовавших ее жизнь.

Я перестала работать с Долорес как психотерапевт, но продолжила следить за ее жизнью на расстоянии. Она жила под опекой приемных родителей, а лекарства и регулярная диагностика помогали ей вести то, что внешне казалось стабильной жизнью, где было место раскаянию. Девушка сосредоточилась на волонтерской работе. Долорес не погрузилась в мрачные глубины психоза, но так и не смогла избавиться от моделей поведения, которые определяли ее взрослую жизнь. В больнице она снова забеременела от жестокого мужчины. Она решила пройти через боль родов и отдать ребенка на усыновление, потому что оставить его ей бы не разрешили. По словам Долорес, она чувствовала, что отняла одну жизнь и должна заменить ее другой. Но эта беременность и неизбежная разлука с малышом, сыном, пробудила скорбь как по Николь, так и по Софии. Она возлагала надежды на примирение с Софией, которой исполнилось 13, но отец девочки не позволил бы этому случиться по тем причинам, которые я понимала, но в то же время сожалела о них. По мере усиления депрессии и одиночества Долорес стала страстно хотеть того, что принесло ей и окружающим столько боли и страданий. Не желая продолжать терапию, она оставалась под наблюдением психиатров как амбулаторный пациент до тех пор, пока комиссия не признала ее годной к выписке из клиники.

Через 12 лет после смерти Николь Долорес покончила с собой. На оживленной двухполосной дороге она выехала на встречную полосу, врезалась в барьер и спровоцировала столкновение с другим автомобилем, которое едва не привело к смертельному исходу. Это было шокирующее публичное самоубийство, которое жутко контрастировало со спокойными часами, предшествующими этому событию: она провела время с родителями, в последний раз поцеловала их на прощание и ушла. Это была годовщина не только смерти Николь, но и первой попытки Долорес покончить с собой. В тот день, находясь во власти психоза, она не видела разницы между собственным телом и телами двух девочек. Когда здоровье восстановилось, пришло невыносимое осознание того, что ей не нужно было убивать дочерей, чтобы спасти их. Хотя Долорес сказала, что смирилась со своим преступлением, назвав это причиной отказа от продолжения лечения у нового психотерапевта, я считаю, что этого так и не произошло. Избавление от психоза, который привел ее к убийству, открыло новые раны из-за вины, горя и стыда, которые она так и не смогла преодолеть. Не имея возможности выразить свои страхи и чувства, она почувствовала, что вынуждена высвободить их с помощью последнего акта крайнего, компенсирующего насилия. Решение сделать это публично, способом, который легко мог бы убить кого-то еще, подчеркивало, что она до конца оставалась и жертвой, и преступником.

Я скорбела по Долорес нескольких месяцев после того, как узнала о ее смерти. Психотерапевты не спасители, и нам не следует предаваться нарциссизму подобного самовосприятия. Но человеку свойственно задаваться вопросом, что еще можно было сделать для пациента, чья жизнь закончилась таким образом. Я чувствовала вину за то, что не смогла довести психотерапию до конца, помочь Долорес справиться со всем спектром эмоций, которые мы исследовали, и за то, что заставила ее чувствовать себя покинутой и отвергнутой мной, хотя решение прекратить сессии принадлежало ей. Я не могла отделаться от мысли, что она, вероятно, сохранила бы жизнь, если бы мы продолжили психотерапию.

Меня до сих пор волнует трагедия женщины, которая осталась в ловушке безответного желания получить любовь и заботу, чье собственное жестокое детство и вызванное им психическое расстройство привели к ужасающей и неконтролируемой мести по отношению к невинным детям. За день до самоубийства вместе с предсмертной запиской Долорес оставила подарки дочери и сыну. Даже когда стыд и вина переполнили ее до предела, она продолжила тянуться к идее любви – последнему, нежному выражению желания, идеал которого она не смогла воплотить, а последствий – избежать.

Трагедия жизни и смерти Долорес осталась со мной не только из-за кошмарных воспоминаний, но и потому, что она связана со многими важными темами моей работы: жестокое обращение с детьми, которое тянется через поколения, последствия психического заболевания, когда его скрывают от посторонних глаз, и ужасная эмоциональная сила стыда. Социальная идеализация материнства может усилить скрытность и стыд женщин, которые борются с депрессией или психотическим расстройством. В случае с Долорес на пути к исцелению и восстановлению встал именно стыд за свои действия, когда она их осознала.

Нередко стыд – это основная эмоция, которую я вижу в процессе психотерапии. Именно стыд из-за жестокого обращения, которому они подверглись, заставляет многих пациенток избегать обращения за помощью и вместо этого использовать различные формы насилия в качестве механизма преодоления. Именно из-за стыда некоторые пациентки становятся невосприимчивыми и даже враждебными: они не хотят признавать реальность содеянного или возможность лечения. Иногда стыд выступает в качестве настолько мощного барьера, что психотерапия становится невозможной. Так было с Эмбер – женщиной, чьи преступления вызывали у меня глубокую тревогу и чье отношение я с трудом пыталась совместить со своим долгом и ролью терапевта.

Сегодня файлы присылают в электронном виде, а в те времена, когда я работала с делом Эмбер, ко мне в офис приносили папки-регистраторы с арочным механизмом. Документы, аккуратно отсортированные внутри, складывались в фолиант пугающей толщины. Это хроника ужасов: кусочки мозаики из отчетов учителей и соцработников, показаний сотрудников полиции, историй болезни и клинических оценок. Все это составляло историю, как дети подвергались жестокому обращению со стороны тех, кто должен был о них заботиться.

Моя задача (и такую работу мне приходилось выполнять часто) заключалась в том, чтобы представить суду психологический отчет для решения, может ли Эмбер, которой предъявили обвинение в насилии над детьми по нескольким пунктам, считаться подходящим опекуном для собственных малышей – сейчас или в будущем – после лечения. В таких отчетах содержатся оценка рисков для детей на основе имеющихся доказательств и рекомендации по возможному лечению, а также заключение, можно ли провести это лечение в сроки, соответствующие потребностям ребенка.

В целом это было совершенно типичное задание, которое я выполняла много раз. Но я с самого начала понимала, что это будет необычный случай с острыми проблемами. Матерей, чье право опеки подвергается сомнению, часто обвиняют в «неспособности защитить» детей от физического или сексуализированного насилия. В данном же случае мать была еще и в числе подозреваемых. Я, как обычно, заставляла себя читать каждую страницу дела и пыталась отодвинуть в сторону чувства, вызванные шокирующими подробностями. Требовался холодный рассудок, чтобы понять, кто такая Эмбер, что она сделала и почему ей пришлось столкнуться с худшим кошмаром любой матери – лишением опеки над детьми.

Дела, касающиеся детей, становятся тяжелейшим испытанием профессиональной объективности психолога. Невозможно воздержаться от суждений о прочитанном и о родителе, действия которого требуется рассмотреть. Невозможно не дать образам самого ужасного, самого безжалостного насилия впечататься в сознание. Я до сих пор не могу забыть о пятилетней девочке, которая была так голодна, что ела собачий корм из миски на полу. Или о мальчике, которого в наказание заставляли часами стоять голым рядом с открытой морозильной камерой. Он сказал соцработнику, что «заслужил это» за то, что «был плохим». Никогда не выходят из головы и воспоминания об одном из самых жутких дел, с которыми мне доводилось работать. Родители заперли двух мальчиков в спальне, чтобы те перестали «хулиганить», и ушли. Дети сгорели заживо.