Такие дела неизбежно пробуждают личные чувства и воспоминания как о детстве, так и о родительстве. Я была долгожданным ребенком и появилась в жизни родителей относительно поздно. Но мама, при всем ее огромном желании иметь ребенка, не всегда была бдительной. Я не раз задумывалась, сохранила бы она вообще родительские права, если бы кто-то подсчитал многочисленные случаи ее халатности. Когда я была совсем маленькой, она оставляла меня без присмотра на берегу реки и уходила плавать. Она часто отпускала меня, когда мы гуляли вместе, и порой меня возвращала полиция. Она разрешала мне гулять в одежде, не подходящей для суровой нью-йоркской зимы. И что самое тревожное, она оставляла меня с людьми, которым многие родители не доверили бы своего ребенка, в том числе с проблемными детьми, которым она пыталась помочь. Один из них применил ко мне насилие. Попытался это сделать и один из взрослых, когда мне было всего девять.

Моя мать Лотте стремилась доверять миру, хотя три года прожила в Вене под властью нацистов. В 1941 году она со своей мамой и двумя братьями сбежала в Нью-Йорк через Лиссабон. Жизнь евреев в Вене после аншлюса была полна жестких ограничений. Многих еврейских мужчин уже тогда стали отправлять в лагеря смерти. Мой дедушка почти наверняка оказался бы среди них, но за несколько лет до этого скончался по естественным причинам. «Он умер, чтобы мы жили», – говорила бабушка. Имелось в виду, что, если бы дедушку забрали нацисты, наша семья (как и многие австрийские евреи), скорее всего, никуда бы не уехала, а осталась бы в надежде на его возвращение. А в итоге она выжила благодаря трагедии. Но повезло не всем. Моя прабабушка погибла в Освенциме вместе с лучшей подругой. И когда я была маленькой, мама все еще страдала от чувства вины выжившего. Ей было психологически тяжело из-за того, что ей посчастливилось жить дальше, а многим ее знакомым – нет. Поэтому она стала беспечно относиться к собственному благополучию, а нередко и к моему.

Читая такие файлы, как в деле Эмбер, я задумывалась о своей матери. Воспринималось бы ее поведение иначе, если бы она была не образованной девушкой среднего класса, а вышедшей из-под госопеки представительницей рабочего класса, за которой уже наблюдают социальные службы? Задача установить, следует ли разлучить мать с ребенком, также напомнила мне о бабушке. Она столкнулась с дилеммой: будет ли безопаснее для семьи, если ее маленький сын Херб не полетит из Вены через океан? В итоге она пришла к выводу, что не вынесет разлуки. И именно эти муки выбора часто приходят мне на ум, когда я размышляю о принудительном разлучении матери с ребенком.

История Эмбер была шокирующей даже по меркам таких дел. В документах утверждалось, что она применила сексуализированное насилие к нескольким детям, в том числе к своей дочери Саммер, когда той было всего семь. Врачи отмечали, что девочку неоднократно доставляли с симптомами, указывающими на сексуализированное насилие, включая синяки, ссадины, молочницу и мочеполовые инфекции. Учителей беспокоило, что Саммер приходила голодной и в грязной одежде, а еще пыталась играть с другими детьми в игры с сексуальным подтекстом. А судя по записям соцработников, Эмбер сопротивлялась любому вмешательству со стороны специалистов по уходу за детьми и проявляла к ним враждебность.

Моей задачей была оценка Эмбер, но внимание постоянно возвращалось к ее дочери. Поведение маленькой девочки показывало перенесенную травму куда отчетливее любого профессионального анализа. Ее учителя видели неуверенного в себе ребенка, о котором не заботились и который отчаянно пытался завести друзей, но отпугивал их непонятными и неприятными играми. Когда учитель отвел ее в сторону, чтобы об этом поговорить, она сначала впала в истерику, дрожа и рыдая, а потом умолкла и будто окаменела. В документах также содержалась информация об инциденте, который поверг меня в ужас. Как-то раз Саммер вышла на середину проезжей части и задрала юбку. Позже она призналась, что ждала, когда ее собьет машина. Меня еще долго преследовал этот жуткий образ. Эта попытка самоубийства указывала на сексуализацию и полное отчаяние.

При прочтении документов было тяжело не сожалеть и не переживать о прошлом: казалось, что было упущено множество возможностей для вмешательства. Тем не менее часть меня осознавала, в каком трудном положении находятся соцработники. Люди, которым поручено защищать детей, не могут вмешаться или изъять ребенка, пока не появится достаточно доказательств причинения вреда. А в случаях, когда ребенок погибает и наконец полностью открываются масштабы жестокого обращения, сразу видно, какие трагические ошибки были допущены и как родители вводили специалистов в заблуждение, но уже слишком поздно. Здесь школа Саммер связалась с местными властями, а те поместили ее в группу риска в связи с пренебрежением и жестоким обращением. Девочка все еще оставалась на попечении Эмбер, но за ней приглядывали социальные службы, приходя домой и в школу. Вот только Эмбер не разрешала дочери общаться с соцработниками, когда оставляла ее дома одну, а в школе Саммер была немногословна. Как и многим детям, пострадавшим от пренебрежения и жестокого обращения, ей угрожали, что накажут и выгонят, если она проговорится.

Но все изменилось после появления доказательств в ходе расследования преступления, в котором впоследствии обвинили Эмбер. Вместе с приятелем помладше она заманила в свою квартиру троих подростков, с которыми познакомилась во время подработки в местном магазине. Девочке было 12 лет, двум мальчикам – 14 и 16. Эмбер предложила подросткам каннабис и алкоголь, а потом подтолкнула к игре в покер на раздевание и половым актам друг с другом. Утверждалось также, что она сделала старшему мальчику минет. Это продолжительное насилие прекратилось лишь со звонком Шейна – отца Саммер: он сообщил, что привезет девочку пораньше. Когда Шейн и Саммер вернулись, они застали подростков в доме, где отчетливо пахло травкой и спиртным.

Шейн заподозрил неладное. Завязалась ссора, после чего Эмбер ушла из дома на три дня. Тогда он залез к ней в ноутбук, нашел там скачанную детскую порнографию и обратился в полицию. Только тогда Эмбер арестовали, а Саммер изъяли. Позже выяснилось, что Эмбер участвовала в Сети по торговле изображениями сексуализированного насилия над детьми в даркнете. Более того, предполагалось, что некоторые фотографии трехлетних детей она сделала сама. Расследование с целью установить, была ли Саммер среди детей на изображениях, ни к чему не привело. А сама Эмбер все отрицала. И хотя к раскрытию преступлений Эмбер привело очевидное насилие над детьми, которые втроем дали показания, никаких обвинений предъявлено не было. Дело в том, что она не фотографировала несовершеннолетних, а касалась только старшего мальчика. Он отказался от собственных утверждений об оральном сексе, а соцработнику впоследствии объяснил, что ему было стыдно и страшно писать заявление и идти в суд. Как и многие представители мужского пола, пострадавшие от сексуализированного насилия со стороны женщины, он боялся, что ему не поверят или не воспримут его слова всерьез.

Пока я корпела над файлами и готовила оценку, начались два судебных процесса. Первое дело – гражданское, где я должна была дать показания. Оно требовалось для определения, следует ли передать Саммер на попечение местным властям, которые впоследствии решили бы, куда ее отправить (подходящему члену семьи, приемному опекуну или на удочерение). Второе дело – уголовное. В этом процессе определялась виновность Эмбер в преступлениях, которые ей вменяли. Речь идет об обвинениях по множественным пунктам в хранении непристойных изображений, жестоком обращении с детьми и пренебрежении родительскими обязанностями по отношению к Саммер. В таких ситуациях вердикт по уголовному делу влияет на исход гражданского процесса. Очевидно, что осужденной секс-преступнице вряд ли разрешат опеку над ребенком. В то же время родитель, виновный в каких-либо преступлениях против детей, может восстановить право на опеку, но только при наличии веских доказательств, что его психологическое состояние и обстоятельства изменились с момента совершения преступлений. Даже если уголовное дело разваливается, судья по гражданскому делу может «установить факты», фиксируя определенные действия фигуранта и связанные с ними потенциальные риски.