Как я выяснила в случае с Долорес, преодоление барьеров отрицания и самозащиты – процесс постепенный. Он требует постоянного поиска баланса: мы следуем за пациентом по выбранному им пути и в то же время ищем моменты, чтобы поставить человека лицом к лицу с реальностью, и стремимся постепенно избавить его от заблуждений. По ходу наших сессий и тщательной проработки печальных событий в жизни Долорес я не раз обращала внимание на то, что заметила еще на первой встрече: на полное самообладание и опрятный внешний вид, которые резко контрастировали с другими пациентами в закрытом крыле. Долорес была косметологом и рассказывала, что хотела бы вернуться к работе. Обычно наши сеансы начинались с беседы о ее гардеробе или макияже. Новая фантазия Долорес заключилась в том, что она воссоединится с Софией. При этом волосы женщины были уложены и блестели, она вернула себе прежний лоск и желание быть матерью. Такая броня в виде выверенной женственности не просто поверхностная защита. Она также характеризовала ее склонность к избеганию и дистанцированному общению: будто все травмы можно убрать с помощью пудры, а руки, утопившие дочь, снова станут невинными, если сделать яркие накладные ногти.
Но все эти фантазии и фасад не смогли оградить Долорес от масштабов произошедшего. Благодаря психотерапии и действию психотропных препаратов, назначенных из-за психоза, иллюзии стали рассеиваться, а понимание того, что смерть Николь не была необходимой, сопровождалось острой болью. Принимая душ, Долорес чувствовала, будто вода падает на голову градом крошечных кинжалов – она испытывала физическую боль, сама ощущая ножевые ранения, которые нанесла дочери. Эти инстинктивные акты физического вспоминания были первым языком памяти для Долорес. Они позволили ей делать то, что она делала всегда, локализуя боль и эмоции в теле, не видя различий между собой и дочерьми. Она могла приспособиться к физическому насилию, боли и увечьям, но не к мукам потери и страданиям из-за того, что произошедшее – ее вина. По крайней мере сначала. Сеансы с Долорес были одними из самых сложных в моей карьере. Мне хотелось выбежать из кабинета, а после встречи меня тошнило и трясло.
Каждый раз при длительном курсе терапии между врачом и пациентом образуется прочная связь. Как бы ни было важно сохранять дистанцию, в то же время необходимо сблизиться с человеком, чью жизнь и травму вы стремитесь понять. Вы стараетесь помочь пациенту чувствовать себя комфортно, побуждая его поделиться болезненными воспоминаниями и исследовать тревожные мысли. Многие будут с подозрением относиться к авторитетному лицу, которое вы имплицитно представляете, так как они основываются на предыдущем опыте взаимодействия с системами здравоохранения, социальной защиты и правосудия. С одной стороны, необходимо построить мосты в общении со скептически настроенным пациентом. С другой – крайне важно не стать активным участником жизни этого человека – тем, кто непреднамеренно усиливает заблуждения, провоцирует пагубное поведение или превращается в объект навязчивой фиксации. Каждый психотерапевт помнит о балансе между профессиональным и личным: мы проявляем себя в такой степени, чтобы построить отношения с человеком, чье доверие хотим завоевать, но в то же время не позволяем себе стать для пациента тем, из-за кого он повторит разрушительные модели прежних отношений. Разумное использование переноса позволяет психотерапевту замечать повторяющиеся паттерны и доводить их до сведения пациента без деструктивного повторения.
Для Долорес я олицетворяла множество персонажей, которых она хотела бы видеть в своей жизни. Мы были примерно одного возраста, поэтому казалось, что она относится ко мне как к подружке, с которой можно обсудить моду, макияж или похудение. Иногда я втягивалась в разговор и ловила себя на мысли, что хочу поделиться заурядными моментами из жизни, будто мы встретились в баре, а не в кабинете со светлыми стенами. Я сопротивлялась этому желанию, но оно было сильным. Параллельно она в некоторой степени воспринимала меня как мать, а нашу терапию – почти как суррогатный опыт материнской заботы и внимания, которых ей не хватало всю жизнь. На самом деле обе мамы не бросили Долорес: и приемная, и биологическая несколько раз приезжали, чтобы навестить ее в больнице, в том числе из-за границы. Однако девушка сфокусировалась на боли от предыдущих отказов: она была рада их визитам, но до прощения дело не доходило. Долорес продолжала чувствовать себя девочкой, которая хотела обрести дом, где бы ее защищали и любили. При этом обе матери воспринимались как символы отказа. Девушка сосредоточилась на мне и курсе психотерапии, что стало для нее некой заменой отношений между матерью и дочерью, отсутствие которых лежало в центре жизненных проблем.
Долорес отчасти воспринимала меня как мать, а я, в свою очередь, порой чувствовала себя в этой роли: я ощущала острую ответственность и иногда впадала в отчаяние из-за неспособности помочь и защитить. Этот контрперенос стал одним из самых сложных и тревожных за всю карьеру. Дезориентирующее сочетание миловидности и жестокости Долорес, контраст ее внешней женственности и внутренней брутальности привел к тому, что я не могла остановить колебания собственных эмоций. За один сеанс я могла резко перейти от ощущения, будто я ответственная мать, к состоянию испуганного ребенка, которого привела в ужас пациентка напротив: я чувствовала беспомощность и не понимала, что мне делать.
Эти эмоции усугублялись тем, что тогда я сама была молодой мамой и вечером после работы купала дочку в ванне, вернувшись с дневного сеанса с Долорес. Многочасовое обсуждение убийства в мельчайших подробностях привело к тому, что я не могла убрать образы из головы. Это испортило повседневные ритуалы ухода за собственным ребенком. После наиболее интенсивных сеансов я иногда ловила себя на том, что держусь на расстоянии от дочки. Это единственный барьер, который я могла воздвигнуть, чтобы ужасающие описания убийства Николь не просачивались в мою семейную жизнь. Дочери в то время было всего два года, и разлука с ней временами казалась невыносимой. Я не знала, как смогу продолжать жить, если она умрет, не говоря уже о том, что бы я чувствовала, если бы это произошло по моей вине. Самое тревожное, что в тех редких случаях, когда малышка была особенно требовательна или безутешна, я понимала, что действительно могу представить, как причиняю ей боль. Меня пугали эти мимолетные проявления примитивной ярости и осознание того, что мой собственный разум может пойти тем же путем, который привел Долорес к невообразимому финалу – убийству ребенка, которому она дала жизнь.
Непростая связь между материнством Долорес и моим собственным усилилась еще больше, когда я забеременела второй раз во время курса психотерапии. На тот момент мы с Долорес работали уже несколько лет: девушка теперь жила не в учреждении и приходила в больницу на сеансы каждую неделю. Я подождала четыре месяца, пока не будут видны первые признаки беременности, чтобы рассказать ей. Как я и думала, это ознаменовало серьезный сдвиг в наших отношениях. Решив завести еще одного ребенка, я переключила свое материнское внимание на кого-то другого, став третьей матерью, которая отвергла и покинула Долорес.
Реакция девушка на мою беременность была характерной – мягкая, но приправленная жестокостью. Она постоянно смотрела на мой живот и ласково, словно в шутку, уговаривала меня сбросить вес, который я набирала. Казалось, ей нравилось, что я становлюсь неуклюжей и тяжелой: это контрастировало с ее стройностью, которой она могла упиваться. Я же чувствовала вину, потому что было видно, как я проживаю то, чего Долорес хотелось бы больше всего: снова стать мамой. Такие противоречивые эмоции (связь опыта, который нас инстинктивно объединял и болезненно разделял) подвергли клинические отношения дополнительному стрессу. Самым тревожным оказался сеанс, во время которого меня охватило чувство, будто ребенок умер. Каждой будущей маме знаком этот страх, но во время обеих беременностей я никогда не испытывала подобного ужаса: я была в полной уверенности, что ребенок погиб в утробе. В течение нескольких часов я не чувствовала, как он двигается. Долорес же смотрела на меня так пристально, будто она каким-то образом смогла перенести на мое тело и беременность свою ярость из-за того, что ее место занял другой, а также токсичные эмоции в отношении материнства, включающие убийственный гнев. Лишь через несколько часов после сеанса я наконец ощутила, как ребенок шевелится, и паника утихла.
