Следующие несколько лет я каждую неделю встречалась с Долорес, чтобы изучить события, которые привели к тому ужасному дню, и понять, как женщина утратила контакт с реальностью. Даже постоянно испытывая страх и паранойю, Долорес доверяла мне и была готова разговаривать. Мы были примерно одного возраста, и я заметила, что проникаюсь к ней теплотой, хотя порой мне было сложно думать о преступлении из-за того, насколько ужасным оно казалось.
Детство Долорес, как и в случае с другими мамами, которые причиняют вред детям, оказалось омрачено насилием, пренебрежением и отвержением со стороны тех, кто должен был ее опекать. Она подверглась сексуализированному насилию со стороны партнера своей матери, а в подростковом возрасте страдала от анорексии и булимии. Долорес рассказала, что всегда чувствовала ненависть матери, которую раздражали хорошие отношения дочери с отцом. Когда девочке было пять, мать в приступе гнева призналась, что ее удочерили в младенчестве. Травма стала еще серьезнее, когда в 21 год Долорес отправилась в Америку, чтобы познакомиться с биологической матерью. Девушка стремилась обрести любящую семью, которую искала всю жизнь. Но и биологическая мать ее отвергла. Женщина воспринимала Долорес как напоминание о кратковременном романе, который остался в прошлом, и груз ответственности в дополнение к трем другим дочерям.
Вероятно, второй материнский отказ стал поворотной точкой в жизни Долорес. За этим последовала не только зависимость от алкоголя и кокаина, которые помогали справиться с неудовлетворенностью жизнью и отвращением к себе, но и пристрастие к альтернативным реальностям. Жизнь в Великобритании была бедной, сложной и одинокой, поэтому девушка продолжала мечтать об идеальной американской семье биологической матери, своем месте там и возможности получить любовь и заботу, в которой ей было дважды отказано, что опустошало.
Именно в этот период случилась незапланированная беременность: Долорес тогда встречалась с мужчиной постарше, который иногда жестоко с ней обращался. Она готовилась стать мамой. При этом перед глазами у нее были такие примеры: приемная мать, которая, казалось, ненавидела ее, мужчина, который ее изнасиловал, и биологическая мать, которая от нее отказалась. Как и многие люди, в детстве пережившие насилие, Долорес искала любовь, которая была ей незнакома, и изо всех сил пыталась примирить травмы из прошлого с эмоциональными тяготами воспитания собственного ребенка. Она относилась к числу тех, кто, несмотря на разрушенное детство, не избегал рождения и воспитания своих детей, а стремился к этому, чтобы получить второй шанс. Такие родители возлагают на детей нереалистичные надежды, расстраиваются, если не находят в них доступный источник любви и обожания, и чувствуют ненависть к себе, когда замечают, что в своих поступках они копируют собственных жестоких родителей. В отношениях ребенка и взрослого возникает печальная инверсия: от невинного младенца ожидается, что он будет дарить любовь, но естественные потребности разрушают эту фантазию, и малыша начинают ненавидеть.
Женщины вроде Долорес запутываются: они одновременно идентифицируют себя и с ребенком, и с матерью, которая не уделяла должного внимания, жестоко обращалась с ними или позволяла делать это другим. Такая фигура вызывает отвращение, которое возрождается в собственном теле. По словам судебного психотерапевта Эстелы Уэллдон, женщины, причиняющие вред своим детям, часто относятся к отпрыскам нарциссически – как к продолжению себя. Они возвращаются к актам жестокости, от которых страдали сами, и воспроизводят их[25]. Становясь родителями, они дают вторую жизнь худшим воспоминаниям и переживаниям детства. Ребенок становится жертвой жестоких и мстительных побуждений, истинная цель которых – тени прошлого.
В своих показаниях члены семьи сообщили, что иногда Долорес жестоко обращалась с дочерьми, о любви к которым она мне так часто говорила. Когда Николь исполнилось четыре, женщина устроила праздник, но не пригласила друзей девочки. В итоге ребенок оказался в неприятной ситуации: стол, накрытый на шестерых, был пустым. Благодаря такому ритуалу одиночества Долорес вновь прожила грустные моменты собственного детства. Мне стало не по себе из-за того, что женщина вспоминала эту историю со смехом и без намека на сочувствие. Я все больше убеждалась в том, что Долорес не могла воспринимать Николь как нечто большее, чем продолжение себя, а детство дочери стало для нее повторением ее собственных ранних лет жизни.
Подобное воскрешение воспоминаний о трудном детстве и ассоциирование ребенка с самыми сильными и неприятными чувствами – типичное поведение для моих пациенток, которые в какой-то момент дошли до немыслимого убеждения, что ребенка можно или нужно убить. Как и в случае с Долорес, большинство женщин столкнулись с неподобающим или жестоким обращением в процессе взросления, при этом рядом не было человека, на которого можно положиться и взять с него пример. Психоаналитик Джон Боулби впервые описал значение ранней привязанности для жизни в целом и ее влияние в краткосрочной и долгосрочной перспективах. Такие формирующие отношения служат основой для паттернов в будущем. Это означает, что негативные переживания в детстве влияют на всю оставшуюся жизнь[26]. Психолог Питер Фонаги и психиатр Энтони Бейтман предположили, что из-за отсутствия значимого взрослого или разлуки с ним (например, с мамой) человек рискует лишиться способности к ментализации. Это приводит к неумению анализировать и интуитивно реагировать на свое душевное состояние и настроение окружающих[27]. Большинство учатся этому на определенном этапе детского развития: нас подбадривают и показывают пример те, кто о нас заботится. Но для детей, у которых отсутствовала такая ролевая модель, последствия могут оказаться катастрофическими: будучи родителями, они не смогут принять и обратить внимание как на неконтролируемую уязвимость младенца, так и на собственный жизненный опыт. Сочетание прошлых травм, непонимания эмоций и идентификации себя с ребенком может оказаться трагическим. Молодые мамы, которым в жизни не хватало заботы, описывают само рождение ребенка и его последствия как пустоту, которая зеркально отражает лишения и пренебрежение, испытанные в детстве. Ситуация, когда девушке приходится заботиться о ребенке, не имея на это моральных ресурсов, сначала вызывает разочарование, которое вскоре перерастает в источник невыносимой боли. Психоаналитик Динора Пайнз писала так: «Зрелая объектная любовь, в которой потребности „я“ и объекта взаимно понимаются и удовлетворяются, невозможна, и рождение ребенка рискует обернуться катастрофой»[28].
Работая с женщинами, материнство которых привело к самой ужасной катастрофе – убийству ребенка, я наблюдала трагичную динамику в действии и тревожную отстраненность, с которой они рассказывали об умерших детях. Часто складывалось впечатление, будто ребенок играл второстепенную роль в описании мести, ярости и несчастья, которые их оживляют. Я работала с Симоной, которой на тот момент было 24 года. Она убила одиннадцатимесячного сына Отто и в разговоре со мной постоянно старалась избежать подробного описания дня, когда совершила преступление. Она называла это исключительно «инцидентом» и не давала понять, что раскаивается в содеянном или хотя бы понимает, что ребенок был отдельной личностью. При этом она охотно рассказывала о ярости и об отчаянии, вызванных тем, что муж подал заявление на развод. Этот поступок вызвал неприятные ассоциации с чувством покинутости, которое девушка часто испытывала в детстве. Она очень разозлилась на отца Отто и так сильно отождествляла их друг с другом, что пришла к убеждению: мальчик не имеет права на жизнь.
Для женщины вроде Симоны убийственное насилие – способ коммуникации и выражения невероятной боли, ущемленного эго и помутненного рассудка, из-за которого утрачиваются даже фундаментальные инстинкты. Меня как психотерапевта поражает и порой выводит из себя следующее: гнев и травма на сеансах зачастую уступают место некой неземной отстраненности, и становится трудно представить, что пациент напротив меня виноват в ужасных преступлениях и не желает мириться с реальностью происходящего.
