В ходе пробных сеансов я также стремилась узнать о периоде до рождения Саммер, о беременности Эмбер и первых месяцах материнства. Казалось, что она стала матерью почти случайно. У Эмбер было несколько мимолетных связей, но она оставалась одержимой Кори. Она думала только о том, как доставить ему удовольствие, и закипала от ревности при мысли о других женщинах рядом с ним. А она знала, что они в его жизни есть. Поскольку родственники держались от Эмбер подальше, а друзей, кроме горстки собутыльников, было мало, Кори оставался для нее светом в окошке как в подростковом возрасте, так и во взрослой жизни. Поскольку в их паре сложилась глубокая связь между властью, насилием над детьми и удовольствием, Эмбер не особо нравился секс с другими мужчинами, от которых она скрывала истинные желания.
Она бы вообще никогда всерьез не рассматривала Шейна – друга и источника денег на наркотики и одежду – в качестве альтернативы Кори, но они часто занимались незащищенным сексом. Эмбер забеременела. Поначалу она задумалась об аборте, но вдруг обнаружила, что вынашивание ребенка – положительный опыт. Она наслаждалась ощущением, что наполняется жизнью изнутри. Но этот оптимизм испарился, когда Эмбер узнала, что у нее будет девочка, а не мальчик, на которого она отчаянно надеялась: эта новость пробудила ненависть к себе. Перспектива появления на свет маленькой девочки моментально вызвала неустранимую ассоциацию с нежеланным, уязвимым и совращенным ребенком, которым была она сама. И что важно, беременность не была запланированной, тем самым отражая «случайность» зачатия самой Эмбер. Мысль о сотворении девочки по своему образу и подобию стала невыносимой, и счастье вынашивания новой жизни вскоре сменилось противоположным чувством. По словам Эмбер, она ощущала, будто внутри нее растет нечто гнилое. Когда же Саммер появилась на свет, Эмбер начала страдать от послеродовой депрессии. Девушку преследовала мысль, что история повторяется, пугали хрупкость малышки, ее постоянный плач и бесконечные нужды. Когда я предположила, что плач Саммер казался ей эхом собственного крика о помощи, который так часто игнорировали, наступил редкий момент откровенности и взаимопонимания между нами. Она подтвердила, что ненавидит слабость в себе и других. Иногда это чувство было настолько сильным, что она подавляла звуки плача дочери, чтобы их никто не слышал.
Такое пренебрежительное отношение, граничащее с жестоким обращением, продолжилось, когда Саммер подросла. Эмбер сказала: бывало, что дочь прибегала к ней за историями, объятиями или играми, а она отвергала ее и отчитывала, ведь ровно так с ней поступали в детстве. Когда она это рассказывала, мне показалось, что в ней проклюнулись зачатки вины или сожаления. Но нет: Эмбер быстро вернулась к привычному обвинению жертвы, назвав отчаявшуюся дочь «прилипчивой» и «эгоистичной». Ее утрата ощущения материнской роли и игнорирование самых базовых потребностей ребенка, ищущего заботу, проложили путь к более серьезному сексуализированному насилию. Когда зарождающееся чувство материнства угасло, уже ничто не мешало ей относиться к Саммер как к любому другому ребенку, которого она могла использовать для сексуального удовлетворения. Она могла воспринимать ее исключительно как объект, а не разумное существо с потребностями и способностью испытывать боль. Казалось, Эмбер считала, что куда прочнее их связь не как матери и ребенка, а как жертв жестокого обращения. «История просто повторяется», – сказала она, пожав плечами с характерной холодностью. Она не хотела говорить или думать об этом.
После шести недель сеансов мне пришлось сказать Эмбер, что я не вижу смысла продолжать терапию. Она слишком боялась, чтобы открыться процессу, который вряд ли мог когда-нибудь стать для нее реальной формой лечения. Она присутствовала на сеансах лишь физически и не была вовлечена ни мысленно, ни морально. У нее не складывалось с самосозерцанием, а еще она слишком привыкла выставлять себя жертвой. Все это препятствовало честной рефлексии, необходимой для эффективной психотерапии. Хотя она немного потеплела ко мне и кое-что раскрыла о своем несчастье и стыде, работа могла растянуться на долгие годы. И даже в этом случае, возможно, все равно не получилось бы повлиять на девушку – настолько крепко она защищалась и настолько сильно стыдилась.
Эмбер вроде как почувствовала облегчение, когда я сообщила об окончании психотерапии, и только рада была сказать, что продолжение было бы пустой тратой времени. У меня же были противоречивые чувства. Я тоже испытала некоторое облегчение и благодарность, что мне больше не придется ни погружаться в ее жуткий мир сексуализированного насилия над детьми, ни сталкиваться с ее леденящим душу безразличием к реальности и последствиям ее поступков. Вместе с тем мне нужно было смириться с неудачей и ограниченностью моих возможностей как психотерапевта, а еще с грустью, что я не смогла найти к Эмбер подход и помочь ей. Может, никакое лечение не смогло бы ослабить власть стыда над Эмбер и разрушить стены отрицания, которые она вокруг себя воздвигла. Может, никакой психотерапевт не смог бы добиться от нее сотрудничества для выполнения такой задачи. Но в таких ситуациях все равно невозможно не испытывать вину, разочарование и чувство профессиональной и человеческой несостоятельности, особенно при осознании возможных последствий для многих людей.
Из-за отказа признавать свои преступления Эмбер продолжала представлять риск для потенциальных жертв и приносить боль Саммер, которая не только была лишена любящей матери, но и не получила даже малейшего раскаяния. Преступления Эмбер, как и преступления мужчин против половой неприкосновенности детей, были мотивированы одиночеством, проблемами в отношениях с другими взрослыми и низкой самооценкой, а также способностью искажать и рационализировать свои действия. Ее дело частично показало мне сложность преступного сексуального поведения: неспособность различить заботу и половой контакт, злоупотребление властью и особый уровень беспокойства у детей, привыкших угождать матерям или другим женщинам.
Я с прискорбием узнала, что Кори и Эмбер остались в тесном контакте, хотя ей не разрешалось навещать его в тюрьме, поскольку она была соответчицей по некоторым пунктам обвинения. Они планировали снова быть вместе, когда он выйдет на свободу. Казалось, что эта токсичная связь пересиливала любые соображения Эмбер, а влияние Кори было непреодолимым. В каком-то смысле Эмбер оставалась той самой девочкой, которую он когда-то совратил и сделал верной до гроба подельницей. Эта насильственная любовь убила любые возможности появления здоровой альтернативы. Эмбер оказалась заключенной внутри эксплуататорских отношений, которые стали смыслом ее жизни, и найти к ней ключик уже было нельзя.
Дело Эмбер было одним из определяющих в моей карьере. Оно приблизило меня к жестокой реальности, где женщины, как и мужчины, могут использовать детей для сексуального удовлетворения, комфорта и контроля. Я, опираясь на собственный опыт, полагала, что женщины редко совершают сексуализированное насилие над детьми, а матери – еще реже. Но я выяснила, что это своего рода миф и сексуализированное насилие со стороны женщин, по всей видимости, сильно недооценено. По данным Childline за 2006 год, четверть звонивших сообщить о сексуализированном насилии указывали, что пострадали от рук женщины. А исследования, сравнивающие официальную уголовную статистику с опросами потерпевших, показали, что доля женщин, совершивших половые преступления, может быть в шесть раз выше, чем число привлеченных к ответственности[31].
Дело Эмбер было моей первой встречей с насильницей. Оно стало почти что надругательством над моим сознанием, вызовом мировоззрению. Здесь мне пришлось работать усерднее обычного, чтобы выполнить поставленную задачу: распутать мотивы, лежавшие в основе действий, о которых было тяжело думать и которых страшно было касаться. Мои трудности отражали выраженную тенденцию общества закрывать глаза на сексуализированное насилие над детьми со стороны женщин. Образ педофила как неухоженного мужчины средних лет и заветная вера в то, что женщины не секс-хищницы по природе, мешают коллективному сознанию распознать такую насильницу, как Эмбер. Как показало ее дело, идеализация матерей влечет за собой общественные издержки. Насилие со стороны женщин загоняется в подполье, из-за чего мы не видим опыт как жертв, так и злоумышленников. Общий отказ рассматривать женщин как потенциальных секс-преступниц также может дать им опасную степень доступа к детям. Именно этим несколько лет пользовалась Эмбер. Ее случай был в некоторой степени типичным для модели, где секс-преступница, работая с сообщником-мужчиной, занимается вербовкой и соблазняет потенциальных жертв. В других контекстах сексуализированному насилию со стороны женщин даже можно придать приемлемый или привлекательный вид. А все потому, что существуют стереотипный образ «учительницы-любовницы» и предположение, будто бы мальчики, которых совратили молодые женщины, должны радоваться такому вниманию. Из-за этого жертвам вдвойне стыдно и трудно обращаться за помощью.
