Выборы в Мосгордуму, которые ещё за пару месяцев до того вызывали у всех только зевоту, приковали к себе внимание всей страны. Массовый недопуск независимых кандидатов привёл к огромным уличным протестам в Москве. Против нескольких протестующих были возбуждены уголовные дела, чаще всего — по статье «Применение насилия в отношении сотрудника полиции». «Насилием» объявляли, например, брошенный в омоновца пустой бумажный стаканчик. Это была важная веха в истории российского протеста — не только потому, что к нему присоединились совершенно новые люди, но и из-за ужесточения репрессий. В 2017 году за участие в митинге ты получал пятнадцать суток спецприёмника. В 2018-м — уже тридцать суток. Начиная с 2019-го ты рисковал провести в тюрьме годы.

Выборы состоялись в сентябре. Даже несмотря на то, что настоящих кандидатов отстранили, «Умное голосование» сработало. Количество депутатов от путинской партии уменьшилось — было сорок, стало двадцать пять. Нам даже удалось лишить мандата главу «Единой России» в Москве. Мы смогли избрать несколько по-настоящему оппозиционных депутатов, которые теперь открыто критиковали и мэра Москвы, и президента Путина прямо с трибуны столичной Думы. Вместе с ними (так уж работает «Умное голосование») избрались и несколько вообще ничего не подозревающих людей, которые были выставлены техническими кандидатами и собственной победой были шокированы больше, чем мы. Так или иначе, как я и надеялся, Московская городская дума обрела совершенно другой состав: от монополии «Единой России» не осталось ни следа, а системная оппозиция заговорила гораздо громче.

Обо всём этом я узнавал по радио. Тюремному радио. Я снова сидел под арестом, куда меня теперь отправляли после каждого митинга, но ликовал: раз «Умное голосование» сработало в Москве, значит, мы повторим его по всей России. Тем более что следующим летом — выборы в региональные парламенты в Сибири, а ещё через год — выборы в Государственную думу.

Почти год мы готовились к сибирской кампании, а летом я полетел, чтобы нанести завершающий удар: снять расследования в Новосибирске и Томске. Всё шло очень хорошо, видео мы сняли. 19 августа вечером я зашёл в ресторан гостиницы, где жила наша команда. Ресторан закрывался рано, но мои коллеги, уже успевшие поужинать, уговорили кухню немного подождать и принять мой заказ. «Пожалуй, не буду есть, завтра самолёт очень рано, — сказал я. — Только выпью что-нибудь с вами быстро и пойду». Из-за барной стойки на меня очень внимательно смотрел новый и какой-то странный бармен — вчера работал другой. Наверное, новая смена. «Дайте мне, пожалуйста, „Негрони“», — попросил я официанта и перестал обращать внимание на бармена. Когда мне принесли коктейль, он оказался настолько гадким на вкус, что я не смог сделать больше одного глотка. В голове опять мелькнула мысль про странного бармена, который и на бармена-то не был похож. Не допив, я попрощался со всеми и пошёл в номер.

20 августа 2020 года. Будильник звонит в 5:30. Я просыпаюсь без малейшего усилия и иду в ванную. Принимаю душ. Чищу зубы. Шариковый дезодорант закончился — потерев подмышки голым пластиком, я выкидываю пустой флакон в мусорную корзину. Там его позже и найдут мои коллеги, когда придут обыскивать номер.

Я боюсь опоздать на самолёт.

Если я попытаюсь вспомнить момент, когда я понял, что моя жизнь отныне в опасности, — я не смогу. Не было такого момента. Наоборот, до отравления я был уверен, что я с каждым годом всё надёжнее защищён. Чем известнее я становлюсь, тем проблематичнее им меня убить — так мне казалось.

Даже сейчас я думаю, что самой опасной моя работа была в 2004 году, когда я ещё состоял в партии «Яблоко». Тогда я организовывал «Комитет защиты москвичей» — мы боролись с незаконной застройкой в городе. Местные жители были очень ею недовольны, а я, как юрист, пытался им помочь.

Застройщики в России — это такие люди, которые запросто могут нанять кого-то, чтобы тебя избили битой у дверей квартиры. Для них это традиционный метод решения проблем — «заказать» тебя. Поэтому мне всегда казалось, что бороться с коррупцией на местном уровне — самая опасная работа. Я восхищаюсь активистами, которые занимаются этим в регионах, особенно на Кавказе.

А я теперь публичная фигура. Слишком публичная, чтобы они рискнули меня убить.

Я явно ошибался.

Однажды у меня с Борисом Немцовым произошёл диалог, который я никогда не забуду. Это было буквально за десять дней до его убийства. Мы сидели втроём — я, Немцов и его коллега, — и Немцов объяснял мне, что я в опасности и Кремль легко может меня убить, потому что я вне системы. А вот он, Немцов, наоборот, неуязвим, потому что он из системы — бывший заместитель председателя правительства и к тому же лично знает Путина, работал с ним. Через три дня меня арестовали. Ещё через неделю Немцова застрелили в двухстах метрах от Кремля. Так я понял, что все эти разговоры о том, кто в опасности, а кто в безопасности, даже вести бессмысленно. Мы понятия не имеем, что будет дальше, — есть один конкретный сумасшедший по имени Владимир Путин, иногда у него в мозгу просто что-то срабатывает, он пишет имя на бумажке и говорит: «Убейте его».

Когда убили Немцова, это для всех стало огромным ударом, и очень многие были напуганы. Даже моя жена Юля, человек невероятной храбрости, позже сказала мне, что ей было очень неуютно той ночью одной дома с детьми и она думала: «Началось? Они теперь убивают оппозиционеров? Сейчас и сюда ворвутся с автоматами?» Как человек, знавший Бориса, я тоже был в ужасе, однако даже тогда я не чувствовал, что угроза моей собственной жизни как-то возросла.

Я всегда старался игнорировать тот факт, что на меня могут напасть, меня могут арестовать или даже убить. Я всё равно не могу это контролировать. Зацикливаться на этом было бы саморазрушительно. Какие шансы у меня выжить сегодня утром? Не знаю: шесть из десяти или восемь из десяти. А может, и все десять. Дело не в том, что я стараюсь об этом не думать, зажмуриваюсь и делаю вид, что опасности не существует, — просто однажды я принял решение не бояться. Я всё взвесил, понял и отпустил. Я занимаюсь оппозиционной политикой и хорошо осознаю, кто мои враги и на что они способны, но, если я всё время буду беспокоиться, не убьют ли меня, мне не стоит жить в России. Лучше эмигрировать. Или просто сменить работу.

Но я люблю свою работу и считаю, что должен продолжать её делать. Я не чокнутый, не безответственный, да и не бесстрашный. Это вообще не про бесстрашие — просто я внутри себя знаю, что должен заниматься этим, потому что таков мой жизненный выбор. Есть люди, которые верят в меня. Есть моя организация, Фонд борьбы с коррупцией. И есть моя страна, и я очень хочу, чтобы она была свободной. Возможные угрозы тоже часть моей работы, но я принимаю её целиком.

Я очень волнуюсь за детей и за жену. И одна мысль о том, что мне могут намазать «Новичком» дверную ручку, а потом за эту ручку возьмутся Захар или Даша, приводит меня в ужас. Чудовищная история была в Калининграде за пару месяцев до моего отравления: мы с Юлей сидели в кафе, и ей неожиданно стало плохо — она в прямом смысле умирала на стуле напротив меня, а я этого не осознавал и беспечно предложил: «Ну пойди полежи в номере». Сейчас мы понимаем, что её, вероятнее всего, тоже отравили «Новичком». Ощущения, которые она описывала, были идентичны моим в самолёте, только слабее. Позже мы узнали, что те же люди из ФСБ, которые отравили меня в Томске, следили за мной и во время этой поездки в Калининград. И меня ужасает мысль, что, когда Юля всё же ушла, её две минуты спустя могли найти мёртвой на скамейке в парке. Осознавать это невыносимо, но это тоже не вопрос храбрости.

Я сделал свой выбор. Конечно, я стараюсь держать свою семью как можно дальше от его последствий и минимизировать их риски, но есть вещи, которые мне неподвластны. Мои дети знают, что меня могут посадить, моя жена это знает, мы всё много раз обсудили. Что могут ещё и убить — это оказалось неожиданностью, но это ничего не меняет.