Сестра Инес неспешно прошлась вдоль ряда, изучая каждого. Девочка-послушница не отставала от нее ни на шаг, неодобрительно цокала языком и всегда находила к чему придраться. Жанне досталось за грязные башмаки, а Ив получил выговор за кривую осанку.

И лишь когда жрица приблизилась ко мне, мама сделала шаг вперед:

– На самом деле…

Жрица вскинула руку, призывая к молчанию. Мама застыла на месте и сердито нахмурилась, но все-таки удержала язык за зубами.

– Посмотри на меня, девочка, – велела сестра Инес.

Я чувствовала себя зайцем, угодившим в силки. Я застыла от страха, а сердце так бешено колотилось в груди, что его стук, наверное, разносился по всему двору.

– В ней что-то есть, – задумчиво пробормотала сестра Инес, и мне захотелось зажмуриться и провалиться сквозь землю. Что во мне было такого особенного, что отличало меня от сестер и братьев?

– А по-моему, она совершенно обычная, – пожала плечами послушница.

Сестра Инес одарила ее колким взглядом, и та сердито поджала губы. Жрица снова посмотрела на нашу шеренгу, пересчитала всех и кивнула:

– Тринадцатое дитя. Таких встретишь нечасто.

Мама осмелилась шагнуть вперед и рассмеялась, хотя никто не сказал ничего смешного.

– Просто еще один лишний рот, который нужно кормить. Слишком много голодных ртов. Нам с ее отцом следовало остановиться после десятого ребенка. Или третьего… даже первого, если говорить по правде.

Мои братья и сестры дружно нахмурились.

– Мы наверняка не такая уж редкость, – сказала послушница, метнув в мою сторону злобный взгляд. От меня не укрылось, что она сказала «мы». Не в этом ли заключалась причина ее неприязни ко мне? Она тоже тринадцатое дитя?

– Как тебя зовут, девочка?

Я не сумела ответить: страх сдавил горло. Мне было стыдно, что у меня дрожат губы.

– Ее зовут Хейзел, – сказал Берти, осмелившись шагнуть вперед.

– Спасибо. – Сестра Инес мельком взглянула на Берти и вновь повернулась к моей маме. Ее одежды из тончайшей ткани были жесткими от крахмала, широкие складки на спине напоминали сложенные крылья мотылька. – Хейзел нам подойдет, – объявила она.

– Это невозможно, – ответила моя мать.

– Нет ничего невозможного для тех, кто уже изъявил свою волю, – строго произнесла жрица, опасно прищурившись. В ее голосе появились странные гулкие нотки, он звучал как бы в двух регистрах одновременно.

По Рубуле ходили самые невероятные слухи о тех, кто посвятил жизнь служению Разделенным богам. Говорили, что их адепты тренировались целыми днями и даже неделями, вновь и вновь распевая священные гимны и пытаясь попасть одновременно в две ноты. Говорили, что это пугающее умение достигается за счет тайных обрядов и хирургических операций самого жуткого свойства. Повсюду ходили слухи, что служители Разделенных богов добровольно сходили с ума, разбивая свой разум на части по числу богов, которым они поклонялись.

– Так что? – спросила сестра Инес, теряя терпение.

Мой папа неловко замялся и прочистил горло. Он подошел к жрице и что-то шепнул ей на ухо. Я не слышала, что он говорил, но уловила момент, когда до нее дошел смысл его слов. Ее взгляд встревоженно заметался между папой и мной. Тень отвращения накрыла ее лицо, как тонкая вуаль.

– Ясно, – произнесла она, отодвигаясь от моего отца.

– Отойди в сторону, Хейзел, – рявкнула мама. – Тебя здесь и вовсе быть не должно.

Хотя я понимала, что мама имела в виду здесь и сейчас, ее слова вонзились мне в сердце. Меня не должно было быть в этой семье. Ни сейчас, ни раньше. Никогда.

Я все же осмелилась прошептать:

– Что происходит?

Меня пугало, что я окажусь одна, а братья и сестры будут смотреть на меня с другой стороны двора. Я старалась не подходить близко к маме. Она имела привычку размахивать руками, когда волновалась, и, поскольку меня часто не замечали, мне пришлось научиться держаться в стороне, чтобы не получить случайного удара.

– Твой безмозглый папаша наделал долгов, – пробормотала она и сжала зубы с такой силой, что я испугалась, как бы они не раскрошились. – Их не покроешь монетами, собранными сегодня. Нам нужны деньги, чтобы расплатиться. Вот и приходится добывать средства где только можно.

– Чтобы расплатиться, – повторила я эхом, нахмурив брови. Я обвела взглядом двор, пытаясь понять, что именно мы продадим в храме. Дубленые шкуры и вязанки дров остались дома.

Я поймала взгляд Берти, в котором читался безмолвный вопрос: что ты узнала?

Внезапно я все поняла, и у меня перехватило дыхание.

– Нет! Так нельзя!

Мама сердито раздула ноздри.

– А что еще делать? – с горечью проговорила она. – Все должно быть по-другому, но ты все еще здесь, и тебя надо кормить, так что мы тратим на тебя деньги, которых у нас нет, но не можем себе позволить не тратить их. И теперь кто-то из моих детей… моих настоящих детей… – подчеркнула она, и ее злые слова снова вонзились мне в сердце, как острый нож, – уйдет от нас навсегда, вынужденный поступить в услужение к богу, которого я ненавижу. К богу, которому надо было отдать тебя сразу, давным-давно.

– Так нельзя, – повторила я, чувствуя себя маленькой, глупой и неспособной придумать убедительных доводов. – Просто нельзя.

Мама схватила меня за шкирку и притянула к себе. Ее плевок попал мне на губы, и я съежилась, испугавшись этого приступа безудержной ярости.

– Ты удивишься, на что я готова пойти ради горстки монет. Всегда помни об этом, малышка Хейзел. Всегда!

– Думаю, здесь мы закончили, – произнесла сестра Инес тем же странным раздвоенным голосом. – Получите свое серебро. – Она протянула папе маленький кошелек из зеленой и желтой саржи.

Папа взвесил его на ладони, слегка подбросил, поймал и кивнул.

– Кто из них? – осмелился спросить он, и у меня все внутри напряглось.

Жрица вздохнула, будто заранее разочарованная в своем выборе.

– Младший мальчик, – ответила она и кивнула двум мужчинам, стоящим у входа в храм.

Они подошли к Берти, подхватили под локти и повели прочь. Он кричал и брыкался, пытаясь вырваться, но его держали крепко.

– Нет! – заорала я и бросилась к ним, но мужчины были большими и сильными, и, когда я подбежала к ступеням храма, Берти уже затащили внутрь. Дверь захлопнулась у меня перед носом, но я успела увидеть, как сердитая девочка-послушница защелкивает кандалы на его тонких запястьях. Я успела услышать, как он закричал.

От меня не укрылась жестокая ирония, заключенная в ее издевательском подражании радостной песенке ко дню рождения. У меня заныло в груди, потому что я вспомнила, когда меня искренне поздравляли и желали счастья в последний раз. И кто меня поздравлял. Берти. Четыре года назад – ровно четыре, день в день, напомнила я себе.

Мы не видели Берти четыре года. Новых послушников – особенно тех, кто пришел к Разделенным богам не добровольно, – отправляли на первые несколько лет в монастырь. Мы слышали, что Берти заставили принять обет молчания на двенадцать месяцев, чтобы он подготовил свой дух и разум к новой жизни в служении, но, поскольку любые контакты с семьей были запрещены, мы не знали, правда это или только слухи.

– Ты где? – пробормотала мама, шагая вдоль стойл.

Я почувствовала ее запах еще до того, как она завернула за угол: тяжелый дух перебродившего ржаного сусла исходил у нее изо рта и пропитал одежду. В последнее время мне иногда казалось, что у нее даже поры сочатся хмелем.

Я выглянула из стойла, где занималась уборкой. Я проснулась еще до рассвета, подоила коров и коз, вычистила грязь и застелила пол свежей соломой, которую притащила с чердака.