– Ну и стой одна, как дерево на погосте! – выругалась она. – Небось была б добрее, не сидела б в девках до сих пор! – И добавила, ядовито сплюнув: – Перестарок!

Резко повернулась и побежала к большому костру.

– От перестарка слышу! – бессильно крикнула ей вослед Ирга.

Крикнула бы и забыла, да Залава вдруг обмерла, будто ледяной водой её окатили.

– Что сказала? – пискнула она. – Да я тебе за такие слова знаешь что?..

Так-то! Стало быть, Иргу перестарком кличут в глаза и за глаза, а как сами хлебнули, так давай выть? Рыжуха подбоченилась, а костёр позади неё протянул алые длани к сизому небу.

– Что слышала! Поговори мне ещё, навек сама в девках останешься! Всякий знает, что бабка моя колдовство ведала, а кому, как не мне дар её перешёл? Кто за руку её держал перед смертью, кто ставень раскрыть не давал?

Высокий кокошник съехал набок, не звенели боле на груди бусы-монетки. Залава разинула рот, силясь припомнить, правда ли старая Айра помирала при запертых окнах – верное средство, чтобы не выпустить на волю колдовской дар! Не припомнила, но, чего не видала, то додумала. Хотела обвинительно крикнуть, но вышло, что жалобно спросила:

– Врёшь?!

– А ты проверь! – Ирга мотнула головой, и рыжие волосы словно сами стали языками огня. – Вот тебе моё слово! Покуда все девки в Гадючьем яре предо мною на колени не падут, ни одной замуж не выйти!

Видно, хватила Ирга лишнего. Про дар бабки Айры слухи и верно ходили. В силу, перешедшую к наследнице, тоже уверовали бы. Но чтоб на колени… Залава опомнилась. Круглое лицо её исказила брезгливая гримаса.

– Размечталась, кукушкина дочь! Немудрено, что тебя не любит никто. Мать родная, и та бросила!

Ой, зря… Много Ирга стерпела бы, от многого просто отбрехаться могла. Но тут сорвалась с места птицей, прыгнула с разбегу, повалила Залаву в прибрежную грязь – и покатились! Кусались, царапались, волосы одна другой рвали! Вспыхнули в свете пламени и потонули в траве цветные бусины с кокошника, заплакали монетки-бусы, соскакивая с порванной нитки. Ирга-то сызмальства была с норовом, не боялась ни ссоры, ни драки. Она оказалась сверху и давай лупить противницу! Залава завизжала, закрывая лицо.

Послышались крики:

– Девки дерутся!

– Никак Ирга?!

– Убьёт! Как есть убьёт!

– Василя зови!

Но Василёк и сам уже мчал сестре на выручку. Обхватил её со спины поверх локтей, вздёрнул, оттащил.

– Задушу гадину! – взвизгнула Ирга. Не руками, так ногами достала бы! Принялась брыкаться и кусать брата.

Залаву уже поднимали и отряхивали подружки. Звенигласка, подскочившая с Василём вместе, подымала из травы кокошник, собирала бусины. А кузнецова невеста всё плакала:

– Змея! Гадюка! Проклясть меня грозилась!

– Да я тебя не просто прокляну, я тебя со свету сживу!

Кто застал девичью драку, точно скажет: неча соваться. Девки и друг дружке кости пересчитают и тому, кто разнимать полезет. Вот и Васильку досталось, но тот к сестре был привычен, чать не впервой. Отволок к запруде да швырнул в воду.

– Охолонись!

Брызги светляками полетели во все стороны, в каждой отразилось золото костров и ещё что-то, о чём покамест не знал в Гадючьем яре никто. Ирга и верно остыла. Не остыла даже, а похолодела. Кровь в жилах, и та превратилась в лёд.

– Так-то ты со мной, – тихо проговорила она, но за весёлым смехом, грянувшем над берегом, никто её слов не услышал.

– Так её, Василь! – поддержал Дан. – Голову, голову под водой подержи ей! Как кутёнку!

Снова захохотали. А как не хохотать, когда каждый на ершистую Иргу обиду затаил? Помогать бросилась одна Звенигласка. Эта вечно всем чаяла угодить: Залаве ли, Ирге…

– Вы что, нелюди, что ли?! – ужаснулась она и, придерживая живот, тяжело полезла в воду.

Тут и Василь очнулся. Догнал и мягко перехватил жену.

–Куда?! Вода холодная, захвораешь.

И верно, холодная. Ирга то уже уразумела. Сидела в реке и дрожала. От холода? От злости? Мокрые волосы облепили плечи, ледяная рубаха прильнула к телу, и лишь белёсый туман тянулся укутать девку, спрятать от позора.

– Вылазь, – велел Василь, протягивая руку.

Ирга поглядела на него зверем.

– Я лучше ладонь себе откушу.

– Я тоже себе сейчас что-нибудь откушу. Ирга, вылезай и пошли домой. Не позорь меня!

– Ах вот ты как заговорил! Я тебя, стало быть, позорю? Что, мешает дома приживалка? Сговорить бы со двора поскорее, да никто перестарка не берёт?

Василь скрипнул зубами, прыгнул в озеро и наклонился – взять сестру на руки, но та отмахнулась и сама вскочила.

– За дорого ты меня продал-то? Али сам доплатил, чтобы этот пьяница под кустом повалял?

– Что? Ты что несёшь?

Василь едва сам в воду не сел, как растерялся. А яровчане теснее столпились на берегу: хоть бы что расслышать! Экое будет веселие! Но за гомоном, причитаниями Залавы да треском костров поди разбери, о чём брат с сестрой ругаются!

– Да знаю я всё! Мешаю тебе, да? В собственном доме мешаю? Так что ж жениха искать? Может проще сразу меня в омут?

– Да уж, – фыркнул Вас, – в омут оно бы попроще было… Я по три раза на дню об этом думаю.

И шагнул к сестре, но та резво отпрыгнула, оказавшись в воде уже по грудь.

– Только тронь! Я тебя знать боле не желаю! Все тебе хороши, окромя родной сестры, да? Одна я жизни не даю! Так что же мне, утопиться теперь, раз уродилась тебе на беду?!

Будто бы сам остров отвечал на девкино отчаяние. Ярче вспыхнули костры, где-то далеко, на погосте, вскипела подо мхом невиданная сила, тяжко вздохнуло болото, вода пошла рябью и туман…

Туман сделался таким, какового яровчане, повидавшие всякое, не помнили. Он загустел, хоть ножом режь. Не туман – кисель белый. А внутри белого клуба зашевелилось нечто живое. Нечто, от чего туман – верный защитник Гадючьево яра! – прятал остров, но никак не мог сладить. Нечто, что оказалось сильнее непроглядной пелены, годами оберегающей здешние земли от чужаков.

Ирга поёжилась: брат стоял близёхонько, только руку протяни, но на глазах растворялся в молочной пелене. Она фыркнула и пошла-таки к суше, походя отпихнув Васа с дороги.

– Вот тебе и кровь родная. Вот тебе и брат!

Василь скрипнул зубами и поплёлся за нею.

Но чудеса на том не кончились. Туман забурлил, как кипяток, вздулся и опал, а после расступился, признавая чужую силу.

По протоке вдоль берега медленно двигался человек. Судёнышко его было столь мелким, с низкими бортами, что казалось, не в лодке движется чужак, а прямиком по воде. Да и на человека издали он походил всего меньше. Наперво, потому что весь силуэт его скрывался под необъятной накидкой. Армяк – не армяк, епанча – не епанча. Словом, балахон. Чужак кутался в него, словно не привык к лёгкому холодку летней ночи, а может и по какой иной причине. Низко опущенная голова его скрывалась под капюшоном. Словно не человек – нечистик человеком прикидывается.

Он величаво погружал в воду весло то с одной, то с другой стороны от судёнышка. И двигался столь твёрдо, столь уверенно, что сомнений не оставалось: не гадает, а точно ведает, где повернуть, к какому берегу пристать, чтобы всего ближе к людям. Протоки, речушки и ручьи испещряли остров словно нити, перепутанные игривым котом, с первого раза верную не каждый местный умел выбрать. Но чужак не ошибся ни разу.

Когда до запруды оставалось всего ничего, он отложил весло и выпрямился. Дальше судёнышко двигалось само, повинуясь зеленоватому сиянию, исходящему от ладоней чужака. Теперь-то ясно, почему расступился туман, подобно верному псу оберегающий остров, почему не запутали протоки и не околдовали русалки. Чужак был колдуном.

Наконец, дно прошуршало по илу, а нос плавно скользнул в траву, в избытке растущую около запруды. Чужак поднял ногу и точно угадал, куда поставить мягкий кожаный сапог, чтобы не провалиться в грязь, сошёл на берег и потом только скинул капюшон на плечи. И лучше б он этого не делал!