Звенигласка осталась жить у них. Яровчане приходили справиться о здоровье и судьбе чужачки, но вскоре потеряли к ней интерес. Староста же с первого дня что-то понял и, отозвав Василя в сторонку, нашептал ему на ухо да дал небольшой мешочек с деньгами – устроить девку.

День шёл за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем. Скоро Звенигласка уже не в силах была скрывать округлившийся живот. Кажется, тогда-то Иргу и проняло. Брата она знала: Василь Звенигласку и пальцем бы не тронул не то что против воли, а и даже просто без благословения волхвы. Но то Ирга знала, а соселяне всё чаще посмеивались, указывая пальцем то на Василька, то на Звенигласку. И вот однажды найдёнка улучила момент. Собрала в узелок нехитрые пожитки – еду, одежду да подаренный Васильком пояс, и пошла куда глаза глядят. Далеко, впрочем, не сбежала.

Сироты спят чутко. Не так-то много у них добра, чтобы позволить лихому человеку забраться в дом да утащить что-нито. Вот и тогда проснулись оба: и брат, и сестра. Но Ирга поглядела на Звенигласку из-под опущенных ресниц, да и не стала окликать. Пусть ей…

Василь же рассвирепел. Он спрыгнул с полатей, где спал отдельно от девок. Звенигласка от испугу едва снова не онемела. Выронила узелок, ногой затолкала под лавку. А Василь наступал грозно и неотвратимо.

– Или мы плохо тебя принимали?! – рявкнул он. – Или обижали?! Может, кормили не досыта?!

Звенигласка низко поклонилась, ожидая удара.

– Прости, хозяин добрый. Всего вдосталь, всем твой дом хорош, – пролепетала она.

Василь же заставил её разогнуться, схватил за плечи и встряхнул.

– Мой дом? Не мой он, а наш! Мой, Ирги и твой! Что же крадёшься в ночи, как вор?! От чего бежишь?!

Звенигласка всхлипнула, глаза её, синие озёра, налились влагой, а Ирге от вида этих влажных глаз тошно стало. Вот уж правда, отплатила им гостья за доброту! Хорошо хоть избу не обнесла…

По щекам Звенигласки покатились слёзы, и она выкрикнула:

– От тебя, глупый! – И добавила тихо: – От тебя. Неужто не понимаешь?.. Неужто не… не видишь?!

Видеть-то Василёк видел. Видела Ирга, соседи все видели, староста с женой, бабка Лая с младшим любимым внучком. Все видели и пальцами тыкали, кто втихомолку, кто не таясь. Да и как спрячешь, что на сносях? Селение маленькое, а люди в нём ох и глазастые да любопытные!

– И что с того?

Звенигласка положила ладонь на живот.

– Все видят. Понимают. А скинуть дитё я не… Хотела, у Шуллы спрашивала зелье. Но не смогла. – Найдёнка горько махнула рукой. – Слабая я. Трусливая. Так мне эту ношу теперь и нести. А тебе кукушонок ни к чему.

Василёк вдруг наклонился да прижался щекой к едва наметившемуся животу.

– Мы с Иргой тоже кукушата, – сказал он.

– Как?!

Выпрямился, поцеловал Звенигласку в лоб и ласково ответил:

– А вот так. Спать иди, дурёха. Утро вечера мудренее.

Звенигласка послушалась, легла обратно на широкую лавку, где девки спали вдвоём, прижалась к боку Ирги и, как за ней водилось, тут же уснула. Сама же Ирга пялилась в потолок до самого рассвета, когда Василь, ступая на цыпочках, вышел из избы.

Вернулся он не с пустыми руками. Сел и хитро глядел, как девки суетятся в избе, как накрывают на стол, как сдабривают кашу жиром. А когда взялись за ложки, протянул Звенигласке свёрток. В том свёртке лежали брачные наручи.

Браслеты закрыли шрамы, оставленные по осени верёвками, и боле Звенигласка о пережитом горе не вспоминала. Василь же стал считаться мужем и отцом, а Ирга… приживалкой в собственном доме.

Как только не величали её опосля в Гадючьем яре! Младший брат женился вперёд сестры, стало быть сестра перестарок; живёт под одной крышей с мужем и женой, значит, приживалка; замуж не идёт, стало быть не берёт никто с таким-то норовом! Мало-помалу Ирга и сама в то поверила…

Василь старался не глядеть на сестру, но говорил ровно.

– И на Ночь Костров тебе лучше с нами не ходить.

Сердце Ирги замерло и ухнуло вниз. Вот и всё. Ещё тогда, в бане, она думала, что больше отнять у неё нечего. Но брат, знавший её как никто, с нею вместе переживший и уход матери, и смерть бабки, нашёл.

– Не трогала я её, – безнадёжно повторила Ирга. – Ты что же, ей веришь, а мне нет?

Василёк сдавил виски пальцами – видать голова разрывалась от бабских склок.

– Я обеим верю. И тебе, что вреда не чинила. И ей, что напугалась до полусмерти. Но у меня сын.

Ирга облизала пересохшие губы.

– Сын… А сестры, выходит, у тебя нет?

– Сестра есть, а сын будет, – спокойно ответил он. – И лучше чтоб не раньше сроку. Перепугалась она. С кем не бывает? Не надо уж её сегодня больше прежнего тревожить.

– Что ж… Коли не надо…

Ирга метнулась к сундуку, который вот уже почти год они со Звениглаской делили пополам. Поначалу она сама предлагала гостье свои наряды. Мало чем там гордиться стоило, конечно. Платья как платья: неяркие, с простой вышивкой. Лишь материны вещи Ирга берегла и не позволяла не то что надевать, а и даже трогать. Но это Ирга не позволяла, а Василь как-то раз возьми да и подари Звенигласке праздничный сарафан, украшенный бисером. Тот самый, в котором они любовались на мать в последний раз. Теперь у Ирги не было и этого…

Она захлопнула крышку сундука – нечего ей с собою брать.

– Коли не надо, – процедила она, – так я не потревожу. Только потом не ищи. Да ты и не станешь.

Она вышла за дверь. И только услышала, как брат со злости одним махом скинул со стола посуду, приготовленную к праздничной вечере.

***

Торжество звенело в самом воздухе. Гуляний ждали и старики, дабы померяться, у кого румянее выйдет сытный пирог с рыбой али с грибами-колоссовиками, и молодёжь – поплясать, хороводы поводить, а как совсем стемнеет, враки друг дружке у костров порассказывать. Маковка лета – редкое время, когда даже в Гадючий яр приходило тепло, потому в каждой избе нараспашку держали резные подёрнутые зелёным мхом ставни, и веселие, видневшееся за ними, было Ирге что кость в горле.

Бабка Лая, подперев сухонькими кулачками подбородок, любовалась, как любимый младшенький внучек уплетает угощение, хотя стоило бы прежде дождаться, чтоб вся семья собралась. У Костыля, закадычного Васового друга, из окон гремела пьяная песня. От старостиного дома шёл такой дух печева, от которого недолго слюной захлебнуться: жена Первака дивной слыла мастерицей у печи и секретов своих яств никому не раскрывала, хотя и ходили слухи, что готовит вовсе не она, а сам староста. Эдакое умение для мужика – смех один, потому Первак нипочём не сознался бы, но, когда случались у него гости, бороду-лопату поглаживал особенно самодовольно и всё спрашивал, хорошо ли угощение.

Холодное тело тропки змеилось меж дворами, петляло от одной избы к другой, но нигде Ирге не было пристанища. У кого вечер скоротать, кому поплакаться на горькую судьбинушку? Ни подруженьки, ни милого, ни даже старой Айры, что всегда бы утешила, всегда погладила бы медную голову. Мимо бегом промчались сестрички-хохотушки, дочери старосты. Завидев Иргу, они соступили с тропки в росистую траву и обошли по большой дуге – не ровен час ещё сглазит, рыжая! А разминувшись, о чём-то зашептались и захихикали. Наконец та, что посмелее, старшая, крикнула Ирге вослед:

– Кукушонок!

Ирга не отмолчалась. Развернулась на пятках да как гаркнет:

– Вот я вас щас!

Ох, и дали девчушки дёру! Батька-то их воспитывал в строгости, но как не испытать храбрость да не уколоть нелюдимую приживалку! Будь сестричкам годков побольше, Ирга не преминула бы догнать да отлупить, а после, может, ещё и за косы к батюшке отволочь. Но девчушки ещё не уронили первую кровь и, сказать по правде, резвы были без меры – не угнаться.