Лукавая ухмылка искривила тонкую линию его губ на крошечный миг.

Лукерья смотрела на листок отупелым взглядом – сумма, которая там значилась, выглядела внушительной.

– Тут слишком много, – невнятным голосом пробормотала девушка, передавая лист с номером счёта и выписанной суммой средств Юне, а та остальным.

Реакция у всех повторялась: ошарашенные взгляды.

– Я кое-что добавил от себя, – апатичным голосом изрёк вурдалак. Разговор его уже тяготил, и он хотел поставить точку. – Считайте, что это моральная компенсация.

Может, кто-то и желал бросить ему в лицо, что в помощи нет нужды, и что пусть он засунет себе свои деньги кое-куда, но суровое выражение лица Астрогора, и его явное нежелание дальше вести диалог и, тем более, выслушивать пререкания, остановили волну несогласия.

По истечении недели обитания в Белручье вурдалак, перекочевавший на второй этаж в отведённую ему комнатку, уже начал подниматься и ходить по дому без посторонней помощи. Тогда-то и начали завязываться беседы, начинавшиеся с холодных колкостей, перетекая в затяжные размышления. Основным собеседником, кроме бывшей подруги, стал, как ни странно, Эрик Горденов.

– Придумывание истории мира, какого бы ни было, подобно высечению скульптуры из песчаного холма: чем больше стараешься получить цельную фигуру, тем обильнее крошится песок, тем больше песчинок сыпется, отваливаясь от монолитного куска. История не может иметь один сказ, она требует подробности-песчинки, и, в конце концов, фигура распадается на холмы и равнины миллионов рассказов с наслоениями, коим нет счёта. А собери всё воедино – вот тебе и былой холм!

– Не всем нужно копаться в песке, – простодушно возражал Астрогор. – Кому-то достаточно удовлетвориться видом холма и знать, что есть мир, в котором он, этот самый, живёт. Кстати, такой простак обычно счастлив и доволен своим обитанием в мире, он куда счастливее тебя, Философ, потому что не копается, не роет клад истины, зная, что можно вырыть такую яму, из которой уже не выбраться.

Хотя порой на откровенность Астрогору удавалось вызвать и Матфея Катуня, которого он уже не называл всеслухом, старательно избегая недавние проступки.

– Я хорошо уяснил одно: в мире есть только две роли – охотника и жертвы, – как-то в ходе одной из бесед с жаром заявил юноша. – И от чёртова Господина Случая зависит раздача ролей. Как карты выпадут, как фишки лягут. А я не желаю, слышишь, не желаю никаких этих ролей! Я против! Я так не могу! Не могу!

– Я прекрасно понимаю. Но выбирать всё равно придётся, – согласно кивнул оппонент.

– Не могу! – взвыл Матфей, голос его дрожал, как тронутая тетива.

– Я испытал обе, – тихо прошептал Револьд, – и жертвы, и охотника. Обе не мои, мне их навязали.

– Не могу, – простонал юноша. Его глаза страдальчески взирали на собеседника и сквозь него.

– Сочувствую, но такова жизнь. Нет, цена за жизнь. Мне жаль, что в том есть и моё причастие. Но я уже ничего не могу исправить, лишь отступить в сторону и не вмешиваться.

– Не могу, – еле слышно пробормотал Матфей, он уже совладал с собой.

– Тебе придётся. Выбор скуден, тебе решать. Уже одну роль ты вкусил сполна, теперь самое время решаться на смену, пока тебя не затравили до известного финала.

Матфей Катунь переменился в лице – недавнее отчаяние смылось вызывающей жёсткостью.

– И что же? Мне стать таким, как ты? Идти на подлости, хитрить и изворачиваться? Знаешь, паук любит мух. Но почему? Потому что вкусные? Отчасти. Но по мне, причина в банальной зависти. Муха умеет летать, она в любой момент может воспарить в небо, подальше от тягот земных, и паук не может ей простить этой вольности. Он ловит мух и ест их, и ест. В древних культах было распространено поверье: если съесть сердце врага или его целиком, то таким образом, можно было приобрести его достоинства и силу. Вот и ловят пауки мух в надежде, что наступит день, когда и они, уродцы, гордо воспарят в поднебесье на собственных крыльях.

– Эк тебя занесло.

Астрогор с интересом смотрел на паренька, которого ещё совсем недавно жаждал заполучить в свою группировку, сломить и принудить к сотрудничеству. Нет, такого не сломишь и не обманешь. С таким нужно по-человечески, уважительно, на равных. Матфей прочёл взгляд вурдалака.

– Я знаю, к чему ты ведешь – я не перейду на твою сторону. И не жди. Не после того, что ты натворил. Да и даже до всего того. Я не желаю принимать твою или его сторону. У меня своя сторона.

– Я уже сказал, что отхожу в сторону, – вскинул примирительно руки Револьд. – Но всё же, тебя устроит роль мухи? Летать до тех пор, пока не угодишь в паутину?

– Нет. Мухой я тоже не желаю быть. Больше нет.

– Тогда кем же? Ты сам сказал: ролей всего две. Паук и муха.

– Я выберу нечто среднее. Я стану шмелём, с которым пауку не тягаться. И шмель спокойно будет летать, куда угодно ему.

– Браво! Всё-таки ролей больше, чем две.

Виктор Сухманов пока держался в стороне, он, равно как и его кот, ещё хранил в памяти все гадости и испытания, кои выпали на них и их спутников по вине вурдалака. Пока длилось временное перемирие, в обещания Астрогора «отойти в сторону и не лезть» Виктор не верил. Нельзя целиком верить обещанию подлеца и убийцы. Кто-то должен хранить здравый рассудок, когда практически все общаются с вурдалаком на равных.

Вот и с Эриком у Виктора однажды вышла не совсем дружеская беседа.

– Слушай, я тебя совершенно не могу понять: то ты готов был убить вурдалака чуть ли не голыми руками, что совершенно понятно – из-за смерти прислужника – теперь же сидишь и ведёшь с ним привольные беседы, будто ничего до этого не случилось.

– Да знаю, Вик, знаю.

– Ты его что, простил? Простил ему Карасу?

– Простил? Нет… Не знаю… Хотя, наверное, скорее да, чем нет.

– Это как же понимать, Философ? Либо ты прощаешь всю ту хрень, либо нет.

– Ты прав, Вик. Мне до сих пор непросто. Карасу был славным и верным другом. Но там, на площади, я в один единственный момент увидел, как маска напыщенности слетела с нашего нынешнего постояльца. Всего чуть-чуть он явил себя такового, каков и есть на деле. И я увидел себя, вернее свою боль и отчаяние от безвозвратной утраты друга. Мне было больно, да и теперь не сладко – это я так, дурачусь, что мне легко. А вот ему хреново ещё сильнее – он потерял не только друга, но брата. Такую дыру никогда не залатать, ни заполнить. Моя срастётся и останется шрам, а его навсегда останется кровоточащей бездной. Так что, да, я скорее склонен простить, так будет проще для нас обоих. К тому же, я ему верю, в то, что он сожалеет о Карасу. Я хочу верить, так проще простить.

– Мне кажется, что я тут единственный, кто здраво мыслит. Остальные давно пустили слюни и смотрят ему в рот, – упрямо проворчал Виктор.

– Ты тоже до этого дойдешь, Вик. Но прежде тебе нужно справиться с собой – тебя точит не недоверие, а самая банальная ревность. Но я понимаю, расклад твоего пасьянса непрост: дама встала посредине переправы и всё думает, к какому берегу ей пристать.

– Вот ведь вздор! Глупость несусветная! Опять ты выворачиваешь изнанку наружу, Философ!

– Все эмоции идут от наших чувств. А твои, мой друг, закручены на неуверенности во взаимной симпатии барышни. А ревность – есть неуверенность в любви.

– Я даже не буду больше это слушать. Какая чушь! – прорычал, побледнев и покраснев следом, Виктор. Явно сдерживая себя, он рванул к выходу и с громким хлопаньем, затворил за собой входную дверь.

– Когда человека ставят лицом перед правдой, от которой он бежит, в результате мы имеет хлопанье дверями, – поджав губы, изрёк Эрик Горденов.

Виктор негодовал. Даже Юнка, и та, словно забыла, по чьей вине едва не отдала душу Творцу, и кто исковеркал Нила Хотина. Кстати!

– А что с Нилом, кстати? – без обиняков встрял Виктор в беседу между Юной, Лукой и Астрогором. Юноше вдруг стало тошно от того внимания, которым был окружён их, между прочим, враг.