А потом был спектакль. Галя играла Любовь Гордеевну в той самой декорации, посереди которой четыре часа назад стоял стол под красным сукном, а за столом сидел президиум, мечтавший исключить ее из комсомола, а дело ее направить в органы.

– Нет, Митя, я нарочно. Я знаю, что ты любишь меня; мне только так хотелось пошутить с тобой, Митенька! Митя, что же ты молчишь? Ты рассердился на меня? Я ведь говорю тебе, что шучу! Митя! Да ну скажи же что-нибудь!

– Эх, Любовь Гордеевна, не шутки у меня на уме! Не такой я человек! – гордо отвечал Митя.

– Черт принес! – выругался заведующий труппой, отлетая от дырки в занавесе, через которую он наблюдал за зрительным залом. – Кто их пригласил в театр? Что за сволочь? Своими руками придушу!

– Кого? – переспросил выпускающий, отходя от своего пульта.

– Героев! – почти кричал заведующий труппой.

– Каких героев? – недоумевал выпускающий.

– Сам посмотри! – огрызнулся заведующий труппой и исчез в закулисье.

Выпускающий приник к дырке… Увиденное испугало его. Зритель смотрел не на сцену, зритель смотрел в сторону ложи, в которой восседали два Героя Советского Союза, два великих летчика – Ковров и Костецкий.

Все взгляды, бинокли, пальцы были направлены в их сторону.

– Пропал спектакль, – пробормотал многоопытный выпускающий.

– Какая гордость теперь, Митенька! До гордости ли теперь? Ты, Митенька, не сердись на меня, не попомни моих прежних слов: не шутки с тобой шутить, а приласкать бы мне тебя, бедного, надо было! А ну как тятенька не захочет нашего счастья? – плакала Любовь Гордеевна.

– Что загадывать вперед, там как Бог даст. Не знаю как тебе, а мне без тебя жизнь не в жизнь, – отвечал Митя.

С этими словами актеры покинули сцену, уступая место следующим персонажам пьесы Островского.

Галина вихрем, гремя бесчисленными накрахмаленными юбками, промчалась к выходу, пронеслась по коридору, ворвалась в ложу.

– Немедленно уйдите отсюда! – зашипела она.

– Что случилось? – испугался Ковров.

– Посмотрите! – захлебывалась шепотом и гневом Галина. – Они не смотрят спектакль! Они смотрят на вас.

Летчики посмотрели в зал.

– Мать моя! – прошептал Костецкий.

Зал смотрел на них.

А на сцене тем временем решалась судьба Митеньки и Любови Гордеевны… суровый Вукол Наумович Чугунов вершил судьбы униженных и оскорбленных.

Старушки-гардеробщицы на манер вражеских снайперов наблюдали через театральные бинокли за Ковровым, ходившим взад-вперед по фойе мимо курящего на банкетке Костецкого.

– Как она играла! – восхищался Анатолий. – Как! Мороз по коже! Я думал, что люблю ее сильно, а сейчас понимаю, что люблю ее в два раза сильнее, чем прежде! Как она играла!

– Э-э, друг! – внимательно посмотрел на него Костецкий. – Ты, я вижу, влюблен не на шутку!

– Да! – воскликнул Ковров. – Я как будто в штопор вошел! Ног под собой не чую… во как забрала!

– Пойду я, – встал деликатный Костецкий, – сейчас я тебе не нужен.

– Не нужен! – радостно подтвердил Ковров. – Иди, Валерка. Завтра увидимся. Мне сейчас никто кроме Гали не нужен! Извини!

Они обнялись, и Анатолий остался один.

Из-за дверей гулкой волной докатились аплодисменты… спектакль закончился.

Анатолий уверенно открыл дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен. Служебные помещения».

– Как мне найти Лактионову Галину?

– Вы ей кто? – строго спросила вахтерша.

– Я ей муж! – гордо ответил Анатолий.

– Когда это она замуж успела выйти? – удивилась вахтерша. – С утра вроде холостая была?

– Четыре часа назад, – сообщил Ковров. – Так где мне ее искать?

– По коридору налево, на дверях написано, – указала озадаченная вахтерша.

На двери в стальной рамочке значились фамилии актрис, обитавших в этой гримуборной. Ковров поднял было руку, чтобы постучать, но передумал, достал из кармана гимнастерки толстенный «Паркер», зачеркнул фамилию «Лактионова» и рядом написал «Коврова Г. В.», и только после этого постучал.

– Здравствуйте, товарищи, – поздоровался он.

– Здрасте… – прошелестели актрисы.

– Мне очень понравилось… – сообщил Ковров, – то, что я успел посмотреть.

– Спасибо… – поблагодарил коллектив гримерной и, затаив дыхание, замер в ожидании следующих слов влюбленного летчика.

– Я у машины буду ждать. – Ковров неловко повернулся: – До свидания, товарищи. Еще раз спасибо за спектакль.

– У машины! – прошептала Таисия. – Роман! Я такое только в книжках читала! Какая же ты счастливая, Галька!

Соседки по гримерной вздохнули, Галина исподлобья посмотрела на свою подругу.

Рывком открыла ящик гримерного столика и высыпала в него содержимое пузатого концертного чемоданчика, собранного ею вчера вечером.

Ковров ждал ее у машины, Галя подошла к нему совсем близко.

– Что теперь? – улыбнулась она.

– Поехали, – осторожно обнял ее Ковров.

– Куда? – улыбнулась Галина.

– С родителями знакомиться! – уверенно ответил Анатолий.

– У меня только мама, – тихо сказала Галина.

– Поехали к маме! – легко согласился Ковров.

– Мама в Ленинграде, на гастролях, – торжествуя, сказала Галя.

– У тебя спектакль завтра есть? – озадаченно спросил Ковров.

– Нет, а что? – насторожилась Галина.

– Поехали в Ленинград. – Ковров посмотрел на часы: – Как раз на «Стрелу» успеваем!

Пурпурный «Крайслер Империал» въехал на пандус Ленинградского вокзала и резко затормозил.

– А машина? – спросила Галина. – Как ты ее оставишь?

– Машина? – переспросил Ковров. – Я и не подумал… Товарищ! – позвал он милиционера в белой гимнастерке и в белом «колонизаторском» шлеме с огромной красной звездой.

Милиционер подбежал и отдал честь.

– Товарищ, прими пост. Мне в Ленинград на денек съездить надо, а с начальством твоим я по возвращении договорюсь, – попросил Ковров.

– Есть! – взял под козырек милиционер и встал по стойке «смирно» у капота автомобиля.

У вагона к ним подбежал запыхавшийся дяденька в серой железнодорожной тужурке и черной фуражке с молоточками.

– Товарищ Ковров, начальник поезда «Красная стрела» интендант путей сообщения третьего ранга Никифоров! – на одном дыхании выпалил он. – Какие будут указания?

– Указания? – удивился Ковров, подумал и сказал: – Принеси нам, товарищ Никифоров, два стакана чая с лимоном.

Никифоров четко, по-военному, повернулся и побежал почему-то в сторону паровоза.

– Мне надо рассказать вам… – начала Галина.

– Кому? – нахмурился Ковров.

– Тебе, – поправилась Галина.

– Так-то лучше… а то «вам»! – возмутился Анатолий. – Ты же замуж за меня вышла! Забыла? Мы теперь на «ты»! Рассказывай!

– Мне надо рассказать о себе… – вновь начала Галина, – ты ведь ничего не знаешь обо мне…

– О себе в поезде расскажешь… когда в вагон сядем, – прервал ее Ковров.

Галя заплакала.

– Что с тобой? – испугался Анатолий.

Силы человеческие не беспредельны… эту простенькую истину Галя ощутила сейчас на платформе Ленинградского вокзала. Все страшные события последних суток соединились вместе, и у нее подкосились ноги.

Ковров подхватил ее, дотащил до тележки, опершись о которую скучал ее хозяин – грузчик в белом переднике с огромной бляхой на груди; осторожно посадил на тележку.

– Что? – Он обнял ее лицо ладонями. – Тебе плохо? Почему? Я тебя обидел?

– Никто меня не обидел, – призналась Галина. – Мне просто страшно. Я боюсь.

– Чего ты боишься, любимая? – Он поцеловал ее. – Я не понимаю!

– Я боюсь, что все это кончится, – призналась Галина.

– Почему? – удивился Ковров.

– Потому что так не бывает, – убежденно ответила Галина.

– Бывает, – спокойно ответил Ковров. – Бывает и будет.

– Товарищ, – осторожно напомнил о себе носильщик, – за врачом сбегать?

– Что? – не понял Ковров – Да, окажи любезность.

Носильщик, топая сапогами, побежал к вокзалу.