– Варенье не трогай! – приказала тетя Наташа и захлопнула кое-как сколоченную из горбыля дверь.

Галя вытерла слезы подолом платьица, подтащила к дверям дырявое ведро и, перевернув, села на него. Сквозь дверные щели она смотрела на тетушек и бабушку, обсуждавших ее судьбу.

– Я с ней жить не стану! – убежденно говорила бабушке тетя Наташа. – Последнего жениха отвадила, гадюка!

– А Павел? – робко напомнила бабушка.

– Он к Ляминской дочке ходит, – слабым голосом напомнила тетя Надя.

– Еще бы ему не ходить! – злобно откликнулась тетя Наташа. – Была бы у меня обувная лавка, и ко мне бы отбою не было!

– Лишний рот! – горестно продолжала тетя Надя. – Дармоедка!

– Она дитя! – напомнила бабушка, собирая со стола грязную посуду. – Наташа, – позвала она, разглядывая тарелку.

– Что, мама? – недовольно отозвалась дочь, укладываясь в гамак рядом с сестрой.

– На тарелке суповой щербинка… скол… вчера не было! – расстроилась она.

– Надежда на стол накрывала, – занятая своими мыслями, ответила тетя Наташа.

– Надя? – повернулась к другой дочери бабушка.

– Что вы ко мне пристали? – плачущим голосом спросила тетя Надя. – Не я это… может, Кузьма Петрович?

– Он что же, тарелки грызет, Кузьма ваш? – продолжила сбор посуды бабушка.

– Мама, – решительно вставая из гамака, сказала тетя Наташа. – Отправлять ее надо! Вместе нам не прожить!

– Куда отправлять? Как? – ахнула бабушка.

– В Москву, к Клавдии. Дочь к матери! – так же решительно продолжила тетя Наташа, легко подымая ведерный самовар со стола.

– Она дитя! – напомнила бабушка.

– Дитя, а ест как лошадь, – слабым голосом напомнила тетя Надя.

– Вот пока не выросла, и надо отправить! – рассудительно сказала тетя Наташа и понесла самовар в дом.

– Как же, в Москву? – расстроилась бабушка. – С кем? Три дня пути! Она ведь дитя! И куда? Клавдия ведь там не устроена…

– Вот пускай теперь и устраивается! – мстительно сказала тетя Надя из гамака.

– Так ведь и денег нет… на билет! – напомнила бабушка.

– Ну… на это найдем! – пообещала вернувшаяся помочь бабушке тетя Наталья.

Потом они еще долго сидели за пустым садовым столом и неспешно говорили, но о чем – Галя не слышала… она уже давно спала, прислонившись головкой к ветхим дверным доскам.

Проснулась Галя в своей кроватке поздно вечером. Напротив, на высокой металлической кровати с шарами сидела бабушка и расчесывала деревянным гребнем седую косу – на ночь.

– Бабушка! – позвала Галя.

– Что, моя ягодка? – устало откликнулась бабушка. – Попить хочешь?

– Бабушка, зачем мама в Москву от нас уехала? – серьезно спросила девочка.

– За любовью, – вздохнула бабушка.

– А что ж, у нас любви нет? – удивилась Галя. – Ты ее любишь, я ее люблю… так зачем было уезжать?

– Мамка твоя за другой любовью поехала… – ответила бабушка, крестясь на иконы, висевшие в углу за ее головой, – за настоящей!

– Как это… настоящая любовь? – не поняла Галя.

– Настоящая любовь – это любовь к мужчине, – серьезно пояснила бабушка.

– Разве у нас в городе нет мужчин? – удивилась Галя, – вон, дядя Кузьма…

– Какие это мужчины! – махнула рукой бабушка. – Так… воробьи!

– А Ипат будет мужчиной? – спросила Галя, вылезая из-под одеяла.

– Если в соплях не захлебнется, – ответила бабушка, вплетая в конец косы бумажку.

– Значит, все мужчины в Москве? – догадалась Галя.

– Значит, так… – согласилась бабушка. – Как раньше говорили? Москва – любовь, Питер – монета! Вот мамка твоя и поехала принца искать.

– А у меня будет принц? – замирая, спросила Галя.

– Конечно, солнышко мое! – обрадовалась бабушка, сползая с кровати. – Будет у тебя принц, красавица моя! – Она села к Гале, положив ей на голову морщинистую, худую, но очень крепкую руку.

– А какие они – принцы? – прижимаясь щекой к бабушкиной руке, спросила Галя. – Как их узнать? Такие, как из сказок?

– Да очень просто… – охотно объяснила бабушка, укрывая внучку одеялом. – Лик светлый, глаза ясные, волосы русые, рука прямая и твердая, плечи широкие, а чресла узкие… Спи, радость моя.

Бабушка поцеловала Галю, пошла к своей кровати, задула керосиновую лампу, и в наступившей темноте по скрипу пружин Галя поняла, что бабушка легла на кровать.

– Лик светлый, глаза ясные, волосы русые, рука прямая и твердая, – шептала Галя, чтобы запомнить. – Бабушка! – вдруг вспомнила Галя. – Ты меня в Москву отправишь?

– Умру – делайте что хотите! – зевнув, отозвалась бабушка. – Спи!

Галя выбралась из-под одеяла и, шлепая босыми ногами, подбежала к бабушкиной кровати.

– Бабушка, миленькая, отправь меня, Христа ради, к маме! – зашептала она, обнимая бабушку. – А я потом тебя к себе выпишу! Отправь, пожалуйста!

– Вот мамка приедет твоя и заберет с собою, – пообещала бабушка.

– Когда же она приедет? – плача, шептала Галя. – Ты все обещаешь, а она все не едет!

– Приедет, – пообещала бабушка. – Спи!

«Мобилизационный» вагон почти весь был заполнен мешками с яблоками. Хозяин пересчитывал мешки, сбивался, начинал пересчитывать заново, помечая мешки при помощи палки, вымазанной в дегте.

– Дяденька, у вас хлебца нету? – спросила Галя.

– Хлебца? – удивился хозяин яблок. – У тебя же пирог был?

– Я его съела, – призналась Галя.

– Яблочков пожуй, – посоветовал хозяин.

Галя взяла из ближайшего мешка яблоко, надкусила его и тут же выплюнула.

– Дяденька, – взмолилась она, – не могу я больше яблоки есть! Третий день ем и ем! Не лезут они в меня!

– Нету хлебца, – развел руками хозяин. – Нету. Откуда ж ему взяться, хлебцу-то! Теперь до самой Москвы ничего не будет… – и он, досадуя, что его отвлекли, продолжил пересчитывать мешки.

Галя прижалась носом к оконному стеклу, но за окном ничего интересного не было, и она вынула из корзины со своими вещичками фотографию мамы и стала смотреть на нее.

– Лактионова? – в недоумении рассматривал конверт небритый колченогий дядька.

Он подпрыгнул на протезе, опираясь на косяк двери, взобрался на порог и крикнул в задверную темноту:

– Лактионова живет?

В ответ донеслось что-то визгливое, женское, нечленораздельное, но явно ругательное.

– Вот мама! – Галя протянула колченогому фотографию мамы в рамочке, которую она держала у груди, как икону во время крестного хода. Дядька взял фотографию в руки, посмотрел и вернул обратно:

– Не видел.

Торговец яблоками в недоумении почесал затылок.

– Мил человек, – решительно обратился он к инвалиду, – адрес тот?

– Тот, – ответил дядька. – Счас… – Он опять запрыгнул на порог. – Паспорта посмотрю!

За дверью стоял столик с запачканным чернилами дерматином. Инвалид вынул из ящика стола пачку засаленных паспортов.

Торговец яблоками осторожно вступил вовнутрь. Огромная комната была перегорожена ситцевыми занавесками, фанерными перегородками, просто шкафами… Посередине, на длинном столе, работали бесчисленные керосинки и примусы, от баков и тазов поднимался густой пахучий пар – кипятили белье.

– Артелью живете? – догадался торговец.

– Вроде того… коммуной! – ответил закончивший изучение паспортов инвалид. – Нету Лактионовой.

– Чего ж делать? – в отчаянии спросил яблочник.

– Мама в театре, актрисой работает! – напомнила Галя.

– Мил человек, где здесь театр? – спросил торговец.

– Шут его знает! – искренне ответил инвалид.

– Тетки твои трешницу дали за доставку, а хлопот с тобой на весь четвертной[2]! – ругался торговец, выходя с Галей из переулка на большую улицу.

Он остановился, высматривая человека, который мог бы сказать ему, где в Москве есть театр.

У витрин универсального магазина чистильщик-айсор[3] наводил при помощи двух щеток блеск на ботинках клиента, сидевшего на высоком стуле.