– Мил-человек! – обратился к нему торговец. – Не подскажешь, где здесь театр?

– Какой театр? – деловито переспросил чистильщик обуви.

– Какой-нибудь… – растерялся торговец, – где актрисы работают.

– Откуда приехал? – печально спросил айсор.

– Из Касимова, – признался торговец.

– Понятно… – кивнул курчавой головой представитель древнего народа. – По этой улице пойдешь, в конце будет Большой театр, а напротив его – Малый.

– Благодарствуйте! – обрадовался торговец и заспешил в указанном направлении.

– Стой! – окликнул его чистильщик.

– Что? – испуганно обернулся яблочник, боясь, что чистильщик потребует за справку денег.

– А Касимов – это где?

– Как где? – обрадовался бесплатности торговец. – На Ловати!

– А Ловать – это что? – выпучил катарактные глаза чистильщик.

– Река! – удивился в свою очередь торговец.

Задрав головы, Галя и ее провожатый взошли под колоннаду Большого театра.

– Как фамилия матери? – спросил вахтер служебного входа Большого театра.

– Как у меня! – гордо ответила Галя, вдохновленная мыслью о том, что мама работает в доме с такими большими колоннами.

– А как у тебя? – терпеливо расспрашивал вахтер.

– Лактионова! – выкрикнула Галя.

– Балерина? – поинтересовался вахтер. – Или певица?

– Актриса! – снисходительно пояснила девочка.

– Нет такой! – сообщил вахтер, водя корявым, желтым от никотина пальцем по спискам.

– Как нету? – в отчаянии воскликнул торговец.

– Так и нету, – спокойно ответил вахтер. – Может, в каком другом?

– А в каком? – с вновь появившейся надеждой спросил яблочник.

– Черт его знает… – философски заметил вахтер. – В Москве театров много!

– Сколько? – тихо спросил торговец.

– Штук двадцать, – значительно ответил страж служебного входа.

– Вот горе-горе, беда-то какая! – сползая на стул, прошептал незадачливый провинциал. – Зачем вам столько театров-то? – в сердцах спросил он у вахтера.

– Народ ходит, – пожал плечами вахтер. – К культуре тянется!

– Дяденька! – взмолился торговец яблоками. – Я товар оставил на вокзале, в багажном дворе! Разворуют! Разорят башибузуки ваши московские!

– А что за товар? – оживился продолжению беседы вахтер.

– Яблоки наши… касимовские! – чуть не плача пояснил торговец.

– На каком вокзале? – сочувственно расспрашивал вахтер.

– На Казанском! – заплакал продавец.

– Там могут! – согласно кивнул вахтер. – Там татары грузчиками… народ лихой! Вороватый! Осип Аронович! – вдруг окликнул он худого до патологии парня в тюбетейке и с тортом в руках, проходившего через вертушку.

– Вы такую Лактионову… как маму звать? – спросил он у Гали.

– Мама Клавдия! – сообщила девочка.

– Лактионову Клавдию, актрису, знаете? – спросил вахтер.

– Знаю, – тонким томным голосом, растягивая гласные, ответил парень, – она у Вахтангова служит.

Яблочник, не в силах сдерживать нахлынувшие на него чувства, повторяя:

– Благодарствуйте вам! Благодарствуйте! Вот как все разрешилось-то! – вынул из карманов оставшиеся яблоки и одарил ими танцовщика Большого театра.

– Подождите здесь! – распорядилась значительного вида тетка с красной повязкой на руке и ушла по полукруглому коридору, в который выходили бесчисленные узкие двери.

Торговец и Галя разместились на крытой красным бархатом банкетке. Торговец с наслаждением вытянул натруженные за день ноги и сразу же задремал. Галя тихонько встала и пошла на неясные звуки, доносившиеся из-за высоких дверей. Она толкнула одну из них и очутилась в кромешной темноте. По дыханию, покашливанию, невидимому шевелению она поняла, что здесь люди. Много людей.

Откуда-то из-за смутных силуэтов доносилась громкая протяжная речь и женский плач. Галя осторожно пошла на плач, споткнулась о чью-то ногу, потом вспыхнул яркий свет, заиграла музыка. Галя увидела высокую сцену, а на сцене маму – бледную, невероятно красивую, в длинном кружевном белом платье…

– Мама! – закричала Галя. – Мама! Мамочка!

В ярком свете, идущем со сцены, обнаружился заполненный людьми зал и проход между рядами, по которому Галя побежала к сцене.

– Мама! Мама! – радостно кричала Галя, пытаясь влезть на барьер оркестровой ямы.

Это только кажется, что профессиональные театральные актеры, да еще и в идущем не первый сезон спектакле, в роли, переигранной десятки раз, играют «механически» – от сцены к сцене, от начала спектакля до антракта… Актерам понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, что в зале происходит что-то необыкновенное.

Клавдия, не оборачиваясь к залу, продолжала говорить свой текст, когда плачущую Галю один из музыкантов снял с барьера и передал другому. – Где твоя мама? – спросил принявший девочку музыкант.

– Вот она! Вот! – указывая пальчиком, кричала Галя.

– Ее зовут Лактионова Клавдия!

Она вырвалась из музыкантских рук, пробежала среди пюпитров и оркестрантов к маленькой лестнице, ведущей на сцену, и начала неуклюже подниматься по высоким ступеням, не выпуская из рук ни фотографии, ни пластинки.

– Что? Что происходит? – не видя дочь, спросила Клавдия шепотом у партнеров. – Что в зале?

Галя уже бежала к ней по сцене, протягивая руки с фотографией и пластинкой – предметами, всю ее маленькую жизнь олицетворявшими для нее маму.

Клавдия увидела бегущего к ней ребенка и растерянно спросила:

– Товарищи, чей ребенок? Заберите ребенка со сцены!

И только когда Галя обняла ее, уткнувшись лицом в низ живота, Клавдия поняла, что эта девочка связана с нею, и растерянно спросила:

– Галя? Доченька? А где бабушка?

В гримуборной счастливая Галя сидела на руках еще не пришедшей в себя Клавдии:

– Бабушку похоронили на маленьком кладбище. На Заречном дорого было, – рассказывала она матери. – Батюшка был… отпевал, все было благочинно… – пересказывала она чужие слова. – Бабушка в гробу маленькая-маленькая была… как девочка! Ее в юбку в горошек одели и в белую кофту кружевную. Тетушки теперь дом с садом делить будут на приданое и замуж выходить…

Клавдия беззвучно плакала. Слезы катились из ее глаз, проделывая в густом гриме затейливые извилистые дорожки, а Галя, не чувствуя своей ненужности, продолжала распирающий ее рассказ:

– Они мне пирог в дорогу испекли, а пирог сырой… тесто, наверное, не взошло… Я его съела, и у меня живот заболел…

Галя заметила, что мама плачет.

– Ты от счастья плачешь? – уверенно спросила она.

Мать молча кивнула.

– А что мы теперь делать будем? – крепче обняла маму Галя.

– Будем жить… – ответила мать.

– Худая какая! – отметила соседка Клавдии по гримерной, тщетно пытавшаяся стереть обильный грим с лица. – Кожа да кости! Изголодалась в дороге? На, покушай… – предложила она Гале извлеченное из сумки яблоко.

Галя не могла отказать маминой подруге, тем более одетой в не менее красивое, чем у мамы, платье. Морщась, она откусила красный яблочный бок, и ее тут же стошнило.

Мама в пьесе о Великой французской революции «Четырнадцатое июля» играла Луиз-Франсуа Конта – парижскую куртизанку, по версии автора пьесы Ромена Роллана – трибуна и кумиршу парижской черни. Декорации на сцене изображали парижскую площадь, запруженную простым рабочим людом – актерами театра. Луиз-Франсуа взобралась на двуколку с капустой, запряженную в живую лошадь, спокойную от старости и влитой в нее перед спектаклем браги, и начала произносить пламенную речь:

– Вам меня не запугать! Вы не любите королеву? Вы хотите избавиться от нее? Что ж, выгоняйте из Франции всех красивых женщин! Только скажите – мы быстро разберемся! Посмотрим, как вы обойдетесь без нас! Какой дурак назвал меня аристократкой? Я – дочь торговца селедкой! Моя мать содержала лавочку возле Шатлэ! Я так же работаю, как и вы! Я так же, как и вы, люблю Неккера! Я – за Национальное собрание![4]