Эту речь слушала в кулисе Галя. Было ей уже десять лет. Она была обильно измазана углем, одета в драное платьице, за спиной на лямке была привязана тяжелая корзина с разнообразным тряпьем. Она ожидала своего выхода и от нетерпения переступала босыми ногами по грязным доскам сценического пола.

К девочке, неслышно ступая, подошел старик.

– Сама или ущипнуть? – спросил он.

– Ущипни, – попросила Галя.

– Пора уже самой научиться, – проворчал старик. – Год, почитай, тебя щиплю!

Он скрутил кожу на ее ручке. Галя тихо взвизгнула, из глаз ее потекли обильные слезы.

– Пошла! – старик легонько подтолкнул ее в спину.

Галя, плача навзрыд, выбежала на сцену, в толпу революционных парижан. Тогдашний соратник Робеспьера Марат, гладя Галю по голове, ласково спросил:

– Что с тобой, малютка? О чем ты плачешь?

– Меня зовут Жюли! – что есть силы крикнула Галя. – Моя мать прачка! Мы за тебя, о Марат!

– Тебя зовут Жюли. Твоя мать прачка. Ты за меня. А знаешь ли ты, чего я хочу? – вопросил Марат, почему-то продолжая гладить Галю по голове, но обращаясь к толпе.

– Свободы! – закричала Галя-Жюли, подымая вверх руку.

Темный, невидимый из-за света рампы зал отозвался аплодисментами.

«Конта», волоча за собою Жюли, влетела в самое начало очереди, состоявшей из еще не переодетых, в париках, артистов, только что отыгравших спектакль. Очередь стояла в окошечко театральной профсоюзной кассы.

– Мариша, милая, пропустишь? – вклинилась «Конта» перед девушкой, одетой маркитанткой. – Ничего не успеваю! Надо Гальку домой отконвоировать и на концерт в «Союз печатников» лететь, там денег не платят, но обещали в их ОРСе с обувью помочь!

– Становись, – разрешила «маркитантка».

– А по скольку дают? – тараторила «Конта».

– По шесть, – со скорбным вздохом отвечала снабженка национальных гвардейцев.

– А на воскресенье? – ахнула Клавдия.

– На воскресенье не дают, – так же скорбно продолжала «маркитантка».

– Почему? Всегда давали! – возмутилась Клавдия.

– Мама, – дернула за руку «Конту» «Жюли», – как я сегодня играла?

– Хорошо! – отмахнулась от дочери Клавдия. – Нет! Так дело не пойдет! Надо протестовать! В дирекцию надо идти, в партийную группу! – с интонациями лидера парижской черни возмущалась мать Гали. – Мы в воскресенье играем, значит, нам должны давать талоны и за воскресенье!

– Мам! А плакала я хорошо? – приставала Галя.

– Хорошо ты плакала, – рассеянно похвалила мама.

– Значит, я тоже стану актрисой? – радостно спросила девочка.

– Если будешь лезть вне очереди, то станешь не актрисой, а такой же наглой дрянью, как твоя мама! – величественно сказала старуха, стоявшая в очереди вслед за «маркитанткой».

– Как вы выражаетесь при ребенке? – взвилась Клавдия.

– Действительно, Софья Андреевна, – вступилась за подругу «маркитантка». – Я для Клавдии очередь занимала.

– Сама молчи, бездарь! – прервала ее старуха. – Понапринимали в театр шлюх провинциальных и удивляются, чего это зритель не ходит! А зритель – он не дурак! Он разницу знает между борделем и храмом искусства!

– Это кто бездарь? – начала наступать на старуху «маркитантка». – Кто, я спрашиваю?

– Ты! – взвизгнула старуха.

– Я? – переспросила «маркитантка», краснея в преддверии нешуточной драки.

– Ты! – подтвердила старуха. – Бездарь и шлюха!

– Мариночка! Мариша! – схватила за руки подругу Клавдия. – Оставь эту руину буржуазной пошлости! Ее зрителя Красная армия в Черном море утопила, вот она и злобствует! Не реагируй, родная! Будь выше этой содержанки купеческой, никому не нужной старухи!

– Я-то вот как раз и нужна! – завопила Софья Андреевна. – Мне Максим Горький адреса преподносил! Плакал и руки целовал за исполнение Гедды[5]! Литературное сообщество брошь бриллиантовую презентовало…

– Бриллианты сдала или сокрыла от советской власти? – обрадовалась «маркитантка».

– Лактионова! Быстро ко мне с дочерью! – прервал скандал пробегавший мимо озабоченный мужчина в мятом холщовом костюме.

– Валентин Валентинович! – протянула к нему руки старуха – Защитите! Это невыносимо!

– Потом, Софья Андреевна, – отмахнулся от нее заведующий труппой, – потом!

– Товарищ Касьянов, – представил заведующий, входя в свой кабинет, молодого мужчину в военном френче, рассматривавшего почетные грамоты и благодарственные письма, густо висевшие на стенах кабинета. – Из ЦК ВЛКСМ[6]. У товарища Касьянова к тебе, Лактионова, ответственное дело! Вернее, не к тебе, а к твоей дочери, – садясь за свой стол, заваленный бумагами и разнообразной макетной дрянью, сообщил заведующий. – Товарищ Касьянов, – вдруг хохотнул он, – знаешь, как в театре зовут заведующего постановочной частью?

– Нет, – мрачно ответил комсомольский работник.

– Завпост! – сияя от предстоящей шутки, заявил заведующий. – А как зовут меня, заведующего труппой, знаешь?

– Нет, – еще мрачнее ответил преисполненный важностью порученного ему задания важный гость.

– Завтруп! – засмеялся заведующий.

– Товарищ Лактионова, – отвернулся от весельчака-заведующего комсомольский работник, – мы отбираем детей для вручения цветов членам Центрального комитета ВКП(б)[7], во время парада на Красной площади, посвященного всесоюзному Дню физкультурника! Ваша дочь пионерка?

Клавдия с ужасом поняла, что она ничего не знает о взаимоотношениях своей дочери с недавно образованной пионерской организацией, и растерянно повернулась к Галине.

– Пионерка! – смело ответила дочь, глядя прямо в глаза ответственному товарищу.

– Хорошо, – похвалил ее Касьянов. – Как тебя зовут?

– Галя Лактионова! – звонко ответила дочь Клавдии.

Галя, совершенно голенькая, стояла, прикрываясь ладонями, перед суровым доктором, у которого из-под белого халата торчали военное галифе и начищенные до невероятного блеска лаковые сапоги.

Доктор покопался в ее коротко стриженных волосах и сказал:

– Вшей в волосистой части головы нет…

Сидевший за столом человек, в таком же белом халате, но почему-то в фуражке, записал этот факт в специальный журнал.

– Подними руки, – приказал доктор.

Галя, стесняясь, оторвала руки от низа живота и подняла их вверх.

– Пиши… в подмышечной части припухлостей нет, – продиктовал доктор. – Руки дай!

Галя протянула ему руки, доктор внимательно осмотрел ее ладошки, ногти и продиктовал:

– Кожные покровы чистые, прыщей, нарывов, коросты не обнаружено! Повернись!

Галя повернулась к доктору спиной.

Он вынул из кармана слушательную трубку и внимательно прослушал Галину спину.

– Легкие чистые, без хрипов. Повернись!

Галя повернулась.

– Дыхни! – приказал доктор.

Галя набрала воздуху и выдохнула доктору прямо в лицо.

– Пиши! – приказал доктор. – Изо рта не воняет. Может быть допущена, следующая!

Из толпы обнаженных девочек, томившихся у стены, мелко ступая, пошла к столу следующая.

Клавдия и Галя шли по Кривоколенному переулку к своему дому.

– Надо тебе в пионерки вступить, – озабоченно сказала мама.

Мимо прошла колонна красноармейцев, с присвистом распевая «Эй, комроты, даешь пулеметы…».

Красноармейцы шли в баню – у каждого под мышкой был сверток, состоявший из вафельного полотенца, чистых кальсон, рубахи и завернутых в них четвертушек мыла. Последние в строю несли мешки с вениками.

– Мама, а зачем он дышать на него заставил? – недоумевала Галя, заглядываясь на неряшливого старика, продававшего прямо около их подворотни птиц в клетках. Птицы невообразимо галдели – их было много, и ни одна не повторялась.

– Ну как же… вот ты будешь вручать цветы вождям. Очень может быть, что тебя захотят поцеловать… а у тебя изо рта дурно пахнет. Вождям будет неприятно, – пояснила Клавдия, поднимаясь по узкой замусоренной лестнице.