– Ну и что? Вот я воевал под Халхин-Голом… если б я сейчас по-монгольски запел, разве она со мною пошла бы танцевать?

– Нет, – с уверенностью ответил сосед.

– Вот и я говорю, – печально подытожил белобрысый.

А они между тем не танцевали. Просто стояли, покачиваясь в такт музыке, глядя друг на друга, не слыша никого вокруг себя.

– Как-то я оказался не готов к такой встрече, – удивился сам себе Ковров.

– Я тоже, – серьезно ответила Галина.

– Да, но я-то спал! – возразил Ковров. – Просыпаюсь… и вижу…

– Что? – встревожилась Галина. – Что вы увидели?

– Я увидел свою мечту, – серьезно ответил Ковров.

Галина остановилась, убрала руки с плеч партнера.

– Что? – встревожился Ковров. – Я обидел вас?

– Нет, – улыбнулась Галина. – Просто… вам лучше помечтать о ком-нибудь другом.

– Я не понял, – окончательно расстроился летчик. – Я ведь это серьезно сказал! Я так чувствую!

– Готово! – радостно оповестил румяный летчик, поднося к Галине починенную туфлю.

Галина надела туфли и, стараясь не привлекать внимания, проскользнула в прихожую.

– Я провожу вас? – попросил Ковров.

– Нет, – взмолилась Галина, – не надо меня провожать! Ничего не надо!

И захлопнула за собою дверь.

Ковров остался один. Он был похож на обиженного ребенка, которого не пустили на детский праздник. Он вошел в комнату, остановился в дверях, внимательно глядя на счастливую, танцующую с Костецким Таисию.

Таськины туфли были малы и страшно жали… Галина, осторожно ступая, шла по безлюдной улице. На перекрестке остановилась, сняла обувь и дальше пошла босиком, старательно обходя лужи.

С фронтона кинотеатра «АРС» рабочие с длинных качающихся лестниц снимали афишу «Девушки с характером». Огромное полотно с улыбающейся Галиной с хрустом рухнуло на мокрый асфальт. Галина остановилась около поверженного плаката, рабочие спустились с лестниц, с любопытством поглядывая на босоногую девушку, начали сворачивать плакат в рулон.

– Почему вы сняли плакат? – дрожащим голосом спросила Галина.

– Другое кино будет, – ответил один из рабочих. – Простудишься… – кивнул он на ее босые ноги.

– Ничего, – ответила Галина и пошла дальше.

Клавдия ждала ее…

– Где твои туфли? – спросила она, когда Галя вошла в прихожую.

– Таське отдала, – Галя села на стул и накрыла ноги вязаным платком, снятым с вешалки, – она в них танцует. Уезжаешь? – спросила она мать.

– Да. Сейчас автобус придет. – Мать закурила. – Что в театре?

– Собрание на завтра перенесли, – неохотно ответила Галя.

– Плохо? – спросила мать.

– Да, – ответила Галина.

– А Арсеньев? – зная ответ, спросила мать.

– Его не было. Он не пришел, – пожала плечами Галя.

– Понятно, – Клавдия встала. – Если что… сразу бери билет и приезжай ко мне… там будешь решать, как дальше жить.

– Останься, мам! – заплакала Галя. – Мне так плохо! Я так боюсь! Останься!

– Ну как? – застонала Клавдия. – Как я останусь, маленькая моя, меня и так почти со всех ролей сняли после ареста Антона Григорьевича. Это же гастроли! Как мне не поехать?

Они плакали тихо, чтобы не разбудить спящих тетушек.

Погудел с улицы автобус… Клавдия торопливо ушла, и Галина осталась одна.

Комсомольский актив театра, уже одетый и загримированный для вечернего спектакля, томился в зрительном зале в ожидании начала продолжения комсомольского собрания.

На сцене, посереди декорации «дом Гордея Карповича Торцова», торчал стол, покрытый красным сукном. За столом сидели члены комитета комсомола театра и секретарь партийного комитета, тоже, кстати, загримированный и в рваном армяке[18] – он играл представителя эксплуатируемого крестьянства. Галина примостилась тут же, в кресле купца первой гильдии – хозяина дома.

Секретарь горкома ВЛКСМ запаздывал. Наконец появился и он. Секретарь сосредоточенно шел по проходу между рядами кресел, слегка помахивая увесистым портфелем. Дойдя до сцены, он поднял глаза и увидел бородатого секретаря партийного комитета. Повернулся к залу, в котором сидели комсомольцы в паневах[19], кокошниках, армяках и длиннополых сюртуках.

– Это что за… – он запнулся, подыскивая в своем нехитром комсомольском словарном запасе подходящее определение, – маскарад?

– У нас в семь часов спектакль сегодня, – начал оправдываться секретарь комитета комсомола театра. – Неизвестно, сколько времени займет собрание, поэтому актеры решили загримироваться и подготовиться к спектаклю.

– Начинайте, – после недолгого раздумья разрешил секретарь и занял свое место за кумачовым столом. Секретарь о чем-то долго шептался с комсомольским вожаком театра.

– Ты с ней говорила? – прошептал Паша Таисии. – Каяться будет?

– Молчит. Даже не поздоровалась, – прошептала в ответ Таисия.

– Значит, не будет, – закачал головой Паша.

– Продолжаем общее собрание комсомольцев Театра имени Ленинского комсомола, – провозгласил секретарь комитета комсомола театра, – на повестке дня один вопрос – персональное дело комсомолки Лактионовой. Присутствуют тридцать семь членов комсомольской организации театра. Отсутствует один. По уважительной причине – у подшефных колхозников перенимает искусство игры на гармони-трехрядке для спектакля «Домна номер пять-бис», который готовится к постановке в нашем театре…

Секретарь что-то пометил в своих бумагах, одобрительно кивая.

– Секретарь собрания – товарищ Сазонтьева, – продолжил комсомольский вожак. – Мы остановились на голосовании об исключении Лактионовой из рядов комсомола, кто за исключение Лактионовой…

– Подождите! – прервал его секретарь горкома. – Лактионова так и не рассказала нам о преступной связи с врагом народа Косыревым. Говори, Лактионова! – приказал он.

– Все, – прошептала Таисия, – они ее сожрут и не подавятся! Выгонят Гальку из комсомола с волчьим билетом, ни одна Самара не примет! Не надо ей было сегодня приходить!

– Ну не пришла бы… – печально прошептал Паша, – все равно бы выгнали.

– Зато не так противно было бы! – прошипела верная Галина подруга.

Галя молчала.

– Будешь говорить, Лактионова? – повторил секретарь горкома.

– Буду, – согласилась Галина, – у Алексея Михайловича Косырева связь была не со мной, а со всем театром. Ему очень нравился наш театр, он часто бывал у нас. Между прочим, если кто не знает, имя Ленинского комсомола было присвоено театру по его предложению…

За фоном[20], стараясь ступать неслышно, появился Арсеньев. Остановился, слушая происходящее на сцене…

– Он часто посещал комсомольские собрания в театре, подолгу беседовал с актерами… и с вами он подолгу беседовал, – обратилась она к секретарю парткома театра.

Загримированный секретарь испуганно дернулся в сторону секретаря горкома.

– Я помню, после одной из таких бесед вы вышли из своего кабинета и сказали нам, актерам: «Каких великолепных коммунистов, как Алексей Косырев, воспитала партия за столь короткий срок!», и мы все с вами согласились… – Галина улыбнулась.

– Он маскировался! – выкрикнул побелевший партийный секретарь.

– А ты не улыбайся, Лактионова! – начал хрипеть ноздрями секретарь горкома.

– Я не улыбаюсь, – покорно ответила Галина.

– Вот и не улыбайся! – повторил секретарь горкома. – Ничего смешного пока не происходит. Секретарь ваш, товарищ Седельников, конечно, виноват в том, что потерял бдительность, и степень его вины определит городской комитет! В этом, товарищи, можете не сомневаться! Но товарищ Седельников потерял бдительность здесь, в театре, на рабочем месте! А ты, Лактионова, как мы доподлинно знаем, общалась с врагом народа Косыревым дома… и не раз, и не два!

Сазонтьева, которая до этих слов секретаря неотрывно, с наслаждением смотрела на Галину, вдруг смешалась, потупила глаза и начала перекладывать бумаги перед собою.