Когда я возвращаюсь в мотель, небо становится цвета старой джинсовой ткани, а звезды — выцветшими пятнами отбеливателя. Сверчки уже перекричали себя, и единственным звуком является река, как помехи между радиостанциями.

У меня болят ноги. Болит грудь. Болят глаза. Я чувствую себя как открытая рана, как синяк.

Подземелье все еще лежит открытым на моей кровати, ощетинившись призраками и зверями. Я перебираюсь на матрас Джаспера.

Мне снова снится Старлинг Хаус — бесконечная, артериальная карта коридоров и открытых дверей, лестниц и балюстрад, и я благодарен. По крайней мере, мне не снится река.

У меня никогда не было возможности поваляться. Погружение в себя — это поблажка, которую нельзя себе позволить, если у тебя на счету осталось тридцать долларов, а младший брат смотрит на тебя так, будто ты его личное солнце, которое обязательно взойдет. Но сейчас я оказалась без работы и без цели, на меня никто не рассчитывает и мне некуда податься, так что я решила: к черту все. Я погрязаю в заботах, словно наверстываю упущенное, словно ищу золото в жалости к себе.

Я зарываюсь поглубже в кровать Джаспера и провожу три дня в потной пещере из простыней и несвежего дезодоранта. Я просыпаюсь, чтобы поесть, пописать и принять душ, а после этого сижу, завернувшись в полотенце, так долго, что оно оставляет бугристые розовые отпечатки на моих ногах. Я наблюдаю за приливными движениями солнца по полу. Я изучаю аллювиальные пятна на потолке. Я впиваюсь пальцами в ушибленные ребра, думая о других, более нежных руках, а потом закрываю глаза и погружаюсь в беспокойный сон.

Мне снятся сны, и каждый сон — плохой. Поднимается туман. Дом падает. Артур идет за Зверями все ниже и ниже, как я ему и велела, а я просыпаюсь с мокрыми щеками. Иногда я жалею, что не сказала ему, иногда — что не скормила его Зверям сам.

Мой телефон то и дело жужжит, как пчела-плотник, бессмысленно бьющаяся об окно. Первые пару раз я смотрю на экран, но это просто библиотека сообщает мне, что мои заказы доступны, или Джаспер говорит, что проводит еще одну ночь у Логана (к черту Логана), или Элизабет Бейн спрашивает, получила ли я ее сообщение. Последнее почти вызывает эмоции, поэтому я засовываю телефон под матрас. Если они смогли найти мое настоящее свидетельство о рождении, то уж точно смогут выяснить, что я больше не работаю в Старлинг Хаусе.

В конце концов телефон замолкает.

Отстраненная, рациональная часть меня думает: Ты же знаешь, она так просто не сдастся. Она никогда не сдастся, потому что она такая же, как я: готова нарушить все правила и переступить все границы, чтобы получить то, что ей нужно. Во мне просыпается желание позвонить Артуру, предупредить его о ней…

Но потом я вспоминаю о реке. О грязи под ногтями. О холоде в груди. Я думаю обо всех наших других случаях и неудачных ночах. Все поездки Джаспера на скорой и уколы стероидов, уродливые аварии на велосипеде и тот случай, когда я запуталась ногой в старой рыболовной леске и чуть не утонула. Когда Джаспер погнался за бродячей собакой в лесу, и пуля охотника пролетела мимо него так близко, что оставила фиолетовый рубец на его правом ухе¹⁰².

Я думаю о проклятых городах и проклятых семьях. Я думаю: Прежде всего они будут искать кровь Грейвли.

После этого я уже ни о чем не думаю.

* * *

На третий день в дверь комнаты 12 бьет кулак с такой агрессивностью, будто меня вот-вот утащат люди в сапогах.

— Эй, малыш, ты умерла? — Бев говорит так, будто ей все равно, но хочет знать, не придется ли ей арендовать пароочиститель. Интересно, не собирается ли она уже добавить меня в список своих историй о призраках — девушке, которая умерла от разбитого сердца и провоняла комнату 12. О дебилке, которая до сих пор обитает в мотеле.

Снова стук.

— Я выключила интернет два часа назад. Что происходит? — В ее голосе звучит напряженная нотка, опасно близкая к озабоченности, от которой у меня по позвоночнику пробегает белая горячка.

Я вскакиваю с кровати и распахиваю дверь так быстро, что Бев говорит:

— Господи!

— Ты знала? — Мой голос звучит так, словно вырывается из ржавой водосточной трубы.

Она смотрит на меня искоса, положив руки на бедра.

— Ты выглядишь как горящий ад. Ты хорошо питалась? Не эту гарбу с заправки…

— Ты знала?

Вспышка настороженности, за которой скрывается ровное раздражение.

— Что я знала?

Мне требуется секунда, чтобы вырвать слова из маленького, тусклого места, где я их хранил.

— Ты знала ее фамилию? Мое имя?¹⁰³

Бев не отвечает, но остается очень спокойной. Мои щеки пылают, как будто мне дали пощечину.

— Знала. Все это время, и ты никогда… — Я замолкаю, прежде чем мой голос успевает сделать что-нибудь неловкое, например, треснуть или дрогнуть.

Бев проводит рукой по лицу и говорит:

— Милая, все знали. — Она говорит почти нежно. Интересно, насколько плохо я должна выглядеть, чтобы выжать из Бев жалость? — Все знали старика Леона Грейвли, и все знали его девочку. День, когда она получила этот Corvette, был последним днем мира и покоя в этом городе.

Я проглатываю фразу все знали. Она рикошетит внутри меня, сотрясая кости.

— А Шарлотта знала? — Вопрос кажется отчаянно важным.

Бев быстро качает головой.

— Я никогда ничего не говорила, и она не росла здесь.

Крошечный лучик облегчения, что хотя бы один человек в моей жизни не лгал мне. Я облизнула потрескавшиеся губы.

— Тогда ты знаешь, почему моя мама не выросла — как она оказалась здесь?

— У твоей мамы была дикая полоса шириной в милю. В конце концов, я думаю, она переступила черту, и папа выгнал ее из дома. Она бросила школу, уехала из города, а когда вернулась — там была ты. С этими волосами Грейвли. — Глаза Бев скользнули по моим жирным рыжим кудрям.

— И старый Леон. — Человек в особняке, из-за которого в округе Муленберг нет лунных мотыльков и союзов. Мой дедушка. — Он не забрал ее обратно?

Бев качает головой.

— Может, и забрал бы, если бы она стала добропорядочной, немного умоляла. Но твоя мама была упрямой.

Она говорит это с восхищением, но мне кажется, что мама была просто бунтаркой из богатых семей, одной из тех избалованных детей, которые нарушают правила от скуки. А потом у нее оказалось двое детей и слишком много гордости, чтобы просить о помощи. Вместо этого она научила нас добывать деньги и воровать. Она растила нас на парковках и в номерах мотелей, голодных и одиноких, преследуемых Зверями, которых мы не могли видеть.

И никто во всем этом чертовом городе ничего с этим не сделал. Они отворачивались и смотрели в сторону, как всегда делали и будут делать.

Даже Бев, которая в любой момент могла сказать мне правду, которой я доверяла.

Сейчас она не смотрит на меня, поглаживая табак в челюсти.

— Послушай, я должна была…

— Шарлотта принесла мои библиотечные фонды? — Мой голос холодный, спокойный.

Я вижу, как Бев слегка вздрагивает от удара хлыстом.

— Шарлотта не… — Она прочищает горло и возвращается к своей обычной агрессии. — Если ты хочешь получить свою порнуху, тебе придется идти в библиотеку пешком, как и всем остальным.

— Хорошо, — спокойно говорю я, а потом захлопываю дверь перед ее носом.

— Опал, эй, пойдем. — Я слышу шарканье ее ног по ту сторону двери. — Ладно, пусть будет так. Но я не включу интернет, пока ты не вынесешь мусор.

Ее сапоги шаркают по тротуару, когда она топает прочь.

После этого я полностью погружаюсь под воду. Уже не плаваю, а ныряю вниз, сильно ударяясь о дно реки. Я теряю счет дням и ночам, существуя в неизменных сумерках глубокой воды. Мне не нужно мечтать, так как я никогда не сплю; мне не нужно думать, потому что я никогда не просыпаюсь.