Мое самообладание вырывается из меня с протяжным вздохом. Я делаю шаг назад к дивану. — О, Артур.

Он снова смотрит на чертовку, глаза остекленели, поглаживая ее позвоночник единственным, чудом невредимым пальцем.

— Должно быть, когда поднялся туман, они как раз ужинали, потому что на их тарелках еще оставалась еда. Зверь прорвался через ворота, и они взяли грузовик и поехали следом. Не знаю, как они потом добирались обратно, в каком они были состоянии. Я нашел их ползущими к дому, как раз там, где ты…

Его прерывает звук, похожий на звук гравия в посудомоечной машине. Мы оба не сразу понимаем, что это мурлычет адская кошка. Артур разжимает руки, лежащие на диване, и его лицо немного разжимается.

Наконец он поднимает глаза и встречается с моим взглядом.

— Я закончу все это. Это не выбор. Я должен.

В его голосе звучит настоятельная необходимость, которую я очень хорошо знаю. Артур был для меня многим — загадкой, вампиром, рыцарем, сиротой, настоящим мудаком, — но теперь я вижу его таким, какой он есть: человек со списком, таким же, как мой, в котором есть только одно.

И это должно меня насторожить, потому что я знаю, что у такого человека нет места для желаний, но мое тело движется само по себе. Я подхожу ближе, слишком близко, мои ступни оказываются между его ступнями, маленькие и голые. Он наклоняет голову, чтобы посмотреть на меня, и его раны широко раскрываются. Он не вздрагивает.

Его волосы прилипли к горлу от пота и крови. Я расчесываю их в сторону. Он дрожит, но его кожа горячая, почти лихорадочная под моими пальцами, и я думаю, что точно знаю, почему Икар взлетел так высоко: когда ты слишком долго провел в темноте, ты расплавишь свои собственные крылья, только чтобы почувствовать солнце на своей коже.

Мои пальцы нащупывают воротник его рубашки. Я наклоняюсь ближе, уже совсем не улыбаясь.

— И тебе придется делать это в одиночку?

— Да. — Голос Артура неровный, как будто он зацепился за колючую проволоку и вырвался на свободу. — Да, должен, — говорит он, но тут же тянется ко мне, и чертовка с обиженным шипением вырывается из его коленей, а его глаза смотрят на меня широко и темно.

Я говорю:

— Дерьмово, — и на этот раз именно я его целую.

Артур Старлинг считает себя волевым человеком. В конце концов, он провел большую часть своей жизни в единоличной войне против древнего зла, не имея за душой ничего, кроме меча и мнительного Дома. Он противостоял сотне кошмаров и пролежал в одиночестве тысячу ночей с сухими глазами; он оттирал полы от собственной крови и зашивал собственные раны твердыми руками.

И все же он не может оттолкнуть Опал. Его руки запутались в кроваво-красных волосах, и она целует его с беспечным, безрассудным голодом, ее рот — как спичка, сжигающая все темное. Ее руки вцепились в воротник его рубашки, и она такая живая, такая неистовая, что Артур впервые понимает, почему Аид украл Персефону, почему человек, всю жизнь проживший в зиме, может пойти на все ради того, чтобы почувствовать вкус весны.

Но он не потащит Опал за собой во тьму. Возможно, он не так силен, как надеялся, но он не настолько слаб.

Он вырывается. Не в силах заставить себя отпустить ее волосы, он прижимается лбом к ее лбу, и их дыхание смешивается. Он говорит хрипло, жалобно:

— Ты не понимаешь.

Она отстраняется так быстро, что он чувствует, как волосы трещат вокруг его пальцев. Она скрещивает руки на усталом хлопке рубашки и сильно прижимает ладонь к грудной клетке, словно пытаясь взять себя в руки.

— Эй, это ты поцеловал меня десять секунд назад, так что извини, если я не поняла. — Ее голос едкий и беспечный, такой, каким он всегда становится, когда она напугана. Он представляет, как она опускает ноги в траву, как напрягаются запястья под тяжестью меча Старлинга, и говорит ему, чтобы он заткнулся.

Он немного беспомощно тянется к ней, вытирая мазок грязи или крови с сурового угла ее локтя.

— Не то чтобы я не хотел — просто…

Опал вздрагивает от его прикосновения, затем приостанавливается. Ее глаза сузились от внезапного подозрения.

— Подожди. Ты делал это раньше?

— Что раньше?

— Я просто… я имею в виду, я бы поняла. — Она пожимает плечами, но не без сожаления. — Ты всю жизнь провел взаперти в особняке с привидениями, так что не похоже, что у тебя было много шансов… — Она тактично умолкает.

Спустя несколько секунд Артур ворчит: — Я уехал в школу на два года. У меня были отношения.

— Да ну? — Искорка этой насмешливой, слишком острой улыбки. — Как ее звали?

— Виктория Уоллстоун, — жестко отвечает он, немного удивляясь, что помнит ее фамилию. Виктория была шумной, симпатичной девушкой, которая спрашивала, не хочет ли он заняться сексом, с обезоруживающей легкостью человека, просящего палочку жвачки. Он колеблется, прежде чем добавить: — И Люк Рэдклифф. — Ему не составляет труда вспомнить имя Люка.

Он наполовину надеется, что Опал — тайная фанатичка, которую отпугнет намек на то, что он провел семестр, пробираясь в комнату другого мальчика в общежитии, но она лишь закатывает глаза и бормочет «имена богатых детей» тоном легкого отвращения.

— Тогда… — Она отводит взгляд от его лица, как будто следующий вопрос не имеет особого значения. — Что ты делаешь? — Насмешливая улыбка слегка увяла, и она выглядит молодой и раненной, почти уязвимой. Артур зажал руки между коленями и надавил.

— Ты тут ни при чем. То есть имеет, но это не так — ты не понимаешь. — Это звучит жалко даже для него.

— Господи, ну и ладно. Это не имеет значения. — Она заправляет волосы за ухо. — Я устала, а ты, наверное, не собираешься истекать кровью за ночь. Ты не мог бы найти где-нибудь запасное одеяло?

Она пытается демонстративно броситься на диван, но застывает, когда ее тело ударяется о подушки. Это крошечное движение, меньше чем вздрагивание, но Артур слышит заминку в ее дыхании. Он замечает, что ее ладонь по-прежнему прижата к левому боку, а подушечки пальцев побелели.

И все как в ту ночь на берегу реки: вид ее боли вызывает в нем прилив чувства вины, наполняет его острым, животным желанием прекратить это. Он опускается на колени, разбрасывая вокруг себя папки и записки, и тянется к Опал, словно она принадлежит ему.

Но тогда они были детьми, и Опал была слишком занята смертью, чтобы заметить его. Теперь она настороженно наблюдает за ним, ее тело напряжено и прямолинейно. Он гадает, когда она научилась скрывать свои раны от посторонних глаз, и от этой мысли у него сжимается горло. Он останавливает свою руку в воздухе, на дюйм выше ее.

Через мгновение ему удается сказать, более грубо, чем он намеревался:

— Позволь мне. — Он смутно осознает, что это должен был быть вопрос. Он собирает остатки приличия и добавил: — Пожалуйста. — Опал смотрит на него еще одну неопределенную секунду, ища в его лице бог знает что, а затем медленно опускает руку на диван. Это похоже на капитуляцию, на доверие; Артур не заслуживает ни того, ни другого.

Он проводит пальцами по каждому ребру, проникая сквозь мягкий жар ее кожи, чтобы почувствовать кости под ней. Он хотел бы не чувствовать, как бьется ее сердце по ту сторону грудины, быстрое и легкое. Он хотел бы, чтобы она не смотрела на него с глупым доверием в глазах, как будто забыла, что это он виноват в ее боли. Он хотел бы, чтобы его руки не дрожали.

Но он не находит ни трещин, ни осколков. Ужас отступает, голос становится хриплым.

— Просто ушиб, я думаю. Не перелом.

— Мне повезло. — Опал хочет сказать с сарказмом, но ее ребра слишком быстро поднимаются и опускаются под рукой Артура. Он напоминает себе, что нет никакой срочной медицинской помощи, что он должен прекратить прикасаться к ней сейчас. Отчаянное, животное чувство должно угаснуть, но вместо этого оно становится горячим и томительным, зарождаясь в глубине его живота.