На стене у изголовья кровати на тяжелом кронштейне висит меч. Он не похож ни на игрушку, ни на бутафорию Ren faire85. Лезвие покрыто ржавчиной, на нем есть сколы и зазубрины, но острие заточено до невидимости, как острие змеиного зуба. От эфеса к острию идут символы, инкрустированные мягким серебром, и я с ледяной уверенностью понимаю, что у Элизабет Бейн случится припадок, если я пришлю ей его фотографию. Вместо этого я поворачиваюсь к столу.
Поверхность на редкость аккуратная, все ручки лежат пером вниз в кофейной чашке, все книги сложены в стопки и снабжены липкими пометками. В верхнем ящике — множество длинных игл и баночек с чернилами, несколько бумажных полотенец, окрашенных в водянисто-красный цвет. Мне уже должно было прийти в голову, что ближайший тату-салон находится в И-тауне. Что он должен сидеть здесь с высоко засученными рукавами и волосами, свисающими на глаза, и снова и снова втыкать иглу в кожу.
Я слишком резко закрываю ящик, чувствуя раздражение и перегрев.
Следующий ящик полон карандашных стружек и маленьких огрызков угля. Третий ящик пуст, если не считать кольца с ключами. На кольце всего два ключа, оба старые и витиеватые.
В тот момент, когда мои пальцы касаются железа, позади меня раздается глухой стук. Я вздрагиваю — но это всего лишь веснушчатая черная птица у окна. Она квохчет над стеклом, словно обиженная тем, что весь дом находится так высоко в воздухе, а затем исчезает. Я остаюсь с сердцем, бьющимся о ребра, и очень широко раскрытыми глазами.
Каждый дюйм стены вокруг окна заслонен бумагой и кляксами, как будто целый художественный музей втиснули на чердачную стену. Сначала я думаю, что это, должно быть, ранние наброски иллюстраций к Подземелью, и мой желудок делает тошнотворное сальто — но нет. Элеонора Старлинг работала в жестокой черно-белой гамме, ее линии, словно зубы, вгрызались в страницу, а эти рисунки — сплошь нежные серые тона и мягкие тени. Звери, преследующие нас на страницах, тоже есть, но они неуловимо изменились. Звери Артура обладают жуткой элегантностью, страшной красотой, которой никогда не было у Элеоноры. Они мягко ступают по тихим лесам и пустым полям, иногда заслоняемые графитовыми узлами бриара и жимолости.
Это хорошие рисунки — настолько хорошие, что я почти слышу шум ветра в ветвях, чувствую, как суглинок отдается под моими ботинками, — но перспектива странная, наклонена вниз, а не прямо. Проходит минута, прежде чем я понимаю, что именно так выглядит мир из окон Старлинг Хауса.
Я вдруг вспоминаю себя прежнюю: одиноко идущую по окружной дороге в красном фартуке из Tractor Supply, смотрю в это освещенное янтарем окно и тоскую по дому, которого у меня никогда не было. Теперь я знаю, что Артур сидел по ту сторону стекла, такой же одинокий, и мечтал о мире за окном.
Мое горло сжимается. Я говорю себе, что это пыль.
Под окном приколот небольшой набросок, более грубый и быстрый, чем остальные. На нем изображен зимний лес, бледные животы платанов, раздвоенные колеи дороги. Из деревьев выходит фигура, пальто на ней великовато, лицо перекошено. Все остальные рисунки на стене выполнены строго карандашом и углем, но этот содержит крошечный всплеск маслянистого цвета, единственное яркое пятно в море серого: мазок насыщенного артериального красного. Для ее волос.
Что-то маленькое и нежное замирает у меня в груди. Я выхватываю ключи и бегу.
Я спускаюсь по лестнице и бегу обратно в холл, не думая ни о ключах в руке, ни о модном телефоне в кармане, ни о том, как выглядело его лицо, когда он нарисовал меня: наполовину раздраженное, наполовину другое, с опасным намерением.
На первом этаже я разворачиваюсь и оказываюсь в прохладной грязной комнате за кухней, спотыкаясь о потрескавшиеся резиновые сапоги, а следующая дверь, которую я открываю, выводит меня на влажный свет весны.
Небо туманно-голубое, а воздух — золотистый, словно солнце светит отовсюду сразу. Я снимаю теннисные туфли — я бы содрала с себя кожу, если бы могла, — и выхожу из тени дома, направляясь в никуда, куда угодно.
Я иду, следуя по слабой тропе, проложенной в траве, изучая безумный узор лоз на каменных стенах. На лозах уже появились листья, все еще полупрозрачные и влажные, и толстые гроздья цветочных почек. Жимолость у мотеля уже стала свирепой, пожирающей людей зеленью, так что это должно быть что-то другое.
Я сворачиваю за угол и резко останавливаюсь, ошеломленный внезапным буйством красок. Цветы. Неровный круг лилий и маргариток, лавандовые всплески цикория и бледные созвездия кружев королевы Анны. Жаркое буйство маков, дико выделяющихся среди серого камня и теней Старлинг Хауса.
Артур стоит на коленях среди них. Рядом с ним — куча сорной зелени, а его руки черны от земли. Его окружают ряды серых камней, мрачных и зловещих среди буйства цветов. Только когда я вижу на камнях название СТАРЛИНГ, я понимаю, что это такое.
Артур стоит на коленях возле самого нового и самого большого надгробия. На нем два имени, две даты рождения и одна дата смерти.
Я должна что-то сказать, прочистить горло или зашаркать босыми ногами по траве, но я этого не делаю. Я просто стою, едва дыша, и смотрю. С его лица исчезла вся извилистость, оно смягчило линию бровей и дугу носа, разжало губы. Его руки нежно обхватывают хрупкие корни цветов. Уродливый, задумчивый зверь, которого я встретил по ту сторону ворот, полностью исчез, сменившись человеком, который нежными руками ухаживает за могилами своих родителей, выращивая цветы, которые никто никогда не увидит.
Дом выдыхает мне в спину. Сладковатый ветерок убирает волосы за ухо и склоняет головки маков. Артур поднимает глаза, и я знаю, что, как только он увидит меня, его лицо исказится, словно кто-то повернул ключ в его плоти и запер его против меня — но этого не происходит.
Он замирает, как замирают в сумерках лисы, которые не хотят исчезать. Его губы раскрываются. Глаза у него широкие и черные, и помоги мне Бог, но я знаю этот взгляд. Я слишком много раз голодала, чтобы не узнать изголодавшегося, когда он стоит передо мной на коленях в грязи.
Я некрасива — у меня кривые зубы и подбородок, как лезвие, и на мне одна из старых футболок Бев с оторванными рукавами и мазками Античной Яичной Скорлупы спереди, — но Артур, похоже, этого не знает.
Он смотрит на меня ровно столько, чтобы я успела подумать, написав отчаянным курсивом: Блядь.
Затем он закрывает глаза, и я понимаю, что это тоже так; так выглядит, когда ты проглатываешь весь свой голод. Когда ты хочешь того, чего не можешь иметь, и тогда ты закапываешь это, как нож между ребрами.
Артур стоит. Его руки деревянно и неловко свисают по бокам, а глаза похожи на впадины. Свет все еще теплый и медовый, но, кажется, он больше не касается его.
— Что ты здесь делаешь? — В его предложении нет ни одного вопросительного знака, как будто все знаки препинания превратились в точки.
— Я не имела в виду… это… — Мой взгляд переходит на надгробия у него за спиной, а затем в сторону. — Просто я заблудилась в доме и каким-то образом оказалась здесь.
Плоть его лица искажается, натягиваясь на кости. Это та самая горькая ярость, которую я видел столько раз, но я больше не уверен, что она направлена на меня.
— Я… — Я не знаю, что хочу сказать — я понимаю, или я не понимаю , или, может быть, мне жаль, — но это неважно, потому что он уже жестко шагает мимо меня. Он останавливается у стены Старлинг Хауса, его силуэт рябит в окне. Затем быстрым, бесстрастным жестом он ударяет кулаком в стекло.
Я вздрагиваю. Артур убирает руку из зазубренной дыры. Он заходит за угол, сгорбив плечи, а его левая рука в крови и грязи. Дверь захлопывается, и ветер печально свистит сквозь отсутствующий зуб оконного стекла.
Я не следую за ним. Мне невыносима мысль о том, чтобы оказаться в той же комнате, лицом к лицу с ним, с воспоминаниями о его глазах на моей коже и тяжестью его украденных ключей в моем кармане. Предательство лучше всего работает, когда о нем не думаешь, а сейчас я не могу думать ни о чем другом.
