Из портфеля на прикроватную тумбу отправилась только «Американская трагедия» Драйзера с закладкой ровно на половине книги; на дне его остался лежать конверт и полицейский жетон. Достал из кармана пальто револьвер «Смит и Весен» тридцать восьмого калибра, с которым не расставался с самого первого дня, как его получил. Покрутил в руке, открыл барабан – шесть патронов. Стреляться ни с кем не собирался, носил только в целях самозащиты или запугивания, если придется. Патронов больше не было. Оружие отправилось обратно в карман.

Я переделал все, что можно. Заново сложил и разложил по полочкам вещи, понаблюдал в окно за людьми и обстановкой, походил взад-вперед по просторной гостиной, осматриваясь. Из красного тут было только покрывало на кровати, портьеры и ковер. Белоснежный диван в гостиной дополняло такое же белоснежное кресло. На письменном столе из темных пород дерева стоял стационарный телефон.

На настенных часах было девять часов вечера и пятьдесят восемь минут. Две минуты просидев на диване, дождавшись ровно десяти, я раскрыл папку на коленях и приступил к «изучению» материалов. Все, что мне требовалось – фотографии жертв с места преступления и небольшое досье.

Фотография первого трупа была плохого качества. Прямо в центре снимка, на груди жертвы красовалось белое пятно, словно в кадр попало облако дыма. Можно было разглядеть только лицо. Закрытые веки, глаза вдавлены. От лба до подбородка ножом или другим острым предметом была проведена глубокая прямая линия, и такая же от левой скулы до правой. На порезах каплями загустела кровь, на бледной коже застыли темные багровые подтеки и полосы. Их нанесли еще при жизни. Тело на фотографии было практически не видно, но я заметил, что на девушке была одежда, вроде черное платье. Пальцы правой кисти ампутированы, левая ступня тоже.

Я отложил фотографию и принялся выбирать из материалов по первой жертве полезную мне информацию. Кэйтлин Костинелли, двадцать лет, виолончелистка, играла в симфоническом оркестре в театре «Филисити». Смерть наступила в результате удушья, нет следов сексуального насилия. Вырезаны оба глаза, пальцы ампутированы, как и ступня, предположительно, топором.

Элис Стюард, двадцать пять лет, пианистка. Найдена на обочине Сьюард-Парка. Фотография была с таким же белым пятном, расположенным около головы. Здесь я мог разглядеть намного больше. На ее теле кое-где прикрытого кусками одежды живого следа не было. На изуродованном лице присутствовала вертикальная и горизонтальная линии, и добавилась одна диагональная. Начинаясь от правого виска, проходя через глазницу, она заканчивалась углом нижней челюсти. Порезы стали глубже. Правый глаз вытек, левый вырезан. Ампутированы пальцы левой руки. Живот вспорот. Сердце вырезано, селезенка разорвана от удара тупым предметом, на остальных органах тоже отмечались повреждения от ударов. Оставшиеся на ее теле клочья одежды явно говорили о совершенном надругательстве, что и подтверждалось в отчете. Но смерть по-прежнему наступила от удушения.

Третья и пока что последняя, Джейн Доу. О ней ничего не известно, не оказалось и фотографий. Погляжу на нее в морге. Не сложно было догадаться о роде ее деятельности, это определенно что-то творческое. И лет, должно быть, двадцать.

Не успел отложить последнее фото, как за спиной раздался женский крик. И не один.

Я развернулся назад. Две девушки испугано кричали друг на друга, а заметив мое ничего не выражающее лицо, вдруг замолчали. Я помахал им рукой, приветствуя важных гостей, как в тот же миг они обе взорвались, залив меня своей фантомной кровью. Вместо девушек теперь предстали два трупа и разбросанные по всему номеру оторванные конечности. Кровь была по всюду, стекала с потолка густыми ручьями. Отель полностью оправдал свое название в этот момент. Воздух наполнился сладким карамельным запахом. Так для меня пахнет кровь.

Я подошел к трупу, лежащему на моей кровати, и узнал в них жертв с фотографий. Сейчас я видел Кэйтлин Костинелли, некогда красивую итальянку. Приготовился внимательно осматривать тело. Раздвинул веки, обнаружив пустые глазницы. Хирургическая работа, аккуратная и, можно сказать, чистая. Как и порезы. Над ней действительно работали скальпелем. Присмотревшись к широкой сине-багровой линии на шее, я обнаружил след от круглой металлической пряжки на гортани. Бархатка. Под ногтями осталась грязь, как мне изначально показалось. Выцарапав содержимое из-под ногтей, я убедился, что это черный бархат. Спустился к голени, которую покрывал некроз. Ступня отрублена острым топором, края раны ровные и четкие. Срез костей ровный; но можно было увидеть надруб и трещину. Работа, как и предполагалось, топора. Мясницкого.

Вторая лежала на полу. Я только потянулся к трупу чтобы сравнить повреждения, как голова взорвалась. Моя. Как будто мне прописали сильный подзатыльник белоснежным креслом.

Солнечные лучи коснулись век. Я очнулся лежащим на диване лицом на закрытой папке. Фотографии оставались разложенные на полу, только уже засвеченные до невозможности. В комнате не валялись трупы, что меня ни тогда, ни сейчас не удивило. Настораживало, что меня нахальным образом попросили не разглядывать такие важные улики и погрузили в коматоз до утра.

Короткая стрелка подрагивала на цифре восемь. Умывшись, я взглянул на себя в зеркало. Увидел черные синяки под глазами, словно меня измазали тенями и растушевали. Они не стирались водой, не размазывались пальцами. Ну, хоть не мешки.

Положив папку в портфель, я наскоро оделся и выбежал к машине. Надеялся начать день в прекрасной компании себя и меня, но заметил рыжую зевающую голову за рулем. Полагаю, не в этой жизни. Джереми испугано глядел на меня, хотел было спросить о моем самочувствии, поинтересоваться, как я отдохнул, узнать про темные круги, задать кучу разных вопросов по делу и не только. Я пресек эту словесную атаку одним только взглядом и скомандовал куда ехать.

Обилие серо-песочных высоток по обе стороны дороги поражало все больше и больше. Эти каменные берега сплющивали мою голову. Хотелось спрятаться под землю, закрыться в номере отеля и никогда не выходить. Взять билет домой и никогда не появляться здесь. В Чикаго слишком неуютно. В Чикаго слишком много крови и боли.

Машина завернула на парковку судебно-медицинского бюро. Джереми, на свой страх и риск решил разрезать тишину.

– Можно ли пойти с вами?

– Труп в живую видел?

Джереми замялся:

– Я здесь впервый раз.

Джереми был как раз из тех людей, кто верит в розовых единорогов, будет искать лепрекона и его горшок с золотом, спрятанный в конце радуги. Он какой-то слишком мягкий для этого мира и для кошмаров, идущих в комплекте с жестокой реальностью. Пусть я видел Джереми второй раз в жизни, но первое впечатление о нем сложилось именно такое. А оно никогда не обманывает.

И? Ты уверенна, что он мне нужен?

«Возьми его с собой. Повеселишься!»

– Как только почувствуешь себя дурно, сразу выходи, – подчинился я, в полной уверенности, что никаким весельем тут и пахнуть не будет. – Не доставляй никому проблем своими обмороками.

На входе никто не встречал. Пришлось вломиться и самому петлять в лабиринте, ища хоть кого-нибудь живого.

В морге было приятно тихо. До моих ушей доходило глубокое нервное, и вместе с тем предвкушенное дыхание Джереми, осматривающего каждый сантиметр. Любопытного, его будто впервые выпустили из четырех стен. В комнате отдыха мы и нашли Роберта Никсона. Вчера я бы все отдал, чтобы вместо Роберта меня встретил кто-то другой, но стоило увидеть его после стольких лет, это сухое вытянутое лицо с громадными серыми, чистыми, как слеза ребенка, глазами, вдруг осознал, что рад компании этого помешанного с уже седеющими на висках каштановыми волосами. Выпустившись из академии, Роберт решил, что его страсть – медицина. И я не удивился, когда узнал от Дэвида, что Роберт Никсон стал в окончании старшим судебным медиком. Он всегда был странным и словно рожденным именно для этой роли.