— Я это знаю.

— Простите, может быть, я сказала что-нибудь лишнее: я ведь нервна, вы сами понимаете. Но вы не обращайте внимания и скажите: любит ли меня Андрей Викторович?

— Разве вы сами этого не знаете?

— Нет.

— И знать очень хотите?

— Очень, очень! Больше всего на свете! — воскликнула Анна Петровна, пристально глядя на Ревекку. Та отвела свои глаза, усмехнулась слегка и, проворно встав, сказала:

— Подождите немного: через минуту я вернусь и дам вам ответ!

Яхонтова так и осталась сидеть, не спуская глаз с дверей, за которыми скрылась хозяйка. Молчал и Травин. В двери не стучали, они прямо отворились, и девица Штек ввела за руку Стремина.

— Вот кто может ответить вам на ваш вопрос.

Анна Петровна вскочила, возмущенная:

— Что это, Павел Михайлович? Я попала в ловушку? Откуда взялся Андрей Викторович? Неужели он слышал весь наш разговор?

Андрей Викторович, очевидно, также не был предупрежден, что здесь находятся гости; он смутился и неловко раскланивался. Ревекка, введя офицера, тотчас села опять на диван рядом с Яхонтовой, улыбаясь и, видимо, очень довольная. Анна Петровна опять села, нахмурившись и сжав губы; она подняла было руку, будто для того, чтобы закрыться вуалью, но снова ее опустила. Обе девушки внимательно смотрели на Стремина, и Павлу Михайловичу пришло в голову, как они не похожи друг на друга, хотя он не знал, зачем было бы необходимо подобное сродство.

Вдруг Ревекка, порыжев от румянца, обратилась прямо к стоявшему у косяка Андрею Викторовичу:

— Андрей Викторович, скажите по совести, любите ли вы Анну Петровну Яхонтову? — ну, вы понимаете, про какую любовь я говорю.

Все вздрогнули, как от пушечного выстрела. Стремин побледнел ужасно, у него так затрясся подбородок, что он принужден был сдержать его рукою. Шпоры тихонько бряцали, хотя ногами он не шевелил. Одна Ревекка сохраняла спокойствие и даже известную веселость. Все также глядя на Стремина, она продолжала:

— Вы видите, как все взволнованы, как расстроена Анна Петровна. Не медлите ответом.

— Я не знаю, право… это все так неожиданно, — бормотал молодой человек.

— Фуй, как нехорошо отвиливать! Ну, я переменю вопрос: кого из нас двоих вы любите по-настоящему, меня или ее? На выбор! — и девушка даже указала рукой на соседку.

Анна Петровна опять вскочила и прокричала:

— Стремин, я вам запрещаю отвечать. Если вы человек благородный, если вы меня уважаете, вы промолчите. Не участвуйте в этой недостойной и подстроенной комедии!..

— Чудачка! — тихонько сказала Ревекка, пожав плечами.

— Анна Петровна! — начал было очень громко офицер, но Яхонтова вдруг закрыла лицо обеими руками и зарыдала. Молодые люди бросились за водой, а Ревекка сидела, с упрямством смотря вниз, и заплетала скатертную бахрому в косички.

— Проводите меня! — обратилась Анна Петровна к Стремину, когда припадок слез прошел, и, простившись с Павлом Михайловичем, вышла в сопровождении офицера.

Ревекка все сидела, заплетая косички на скатерти. Травину казалось, что совершилось что-то непоправимое и что он чуть как-то виноват. Он молча мазал масло на хлеб и ел кусок за куском, будто собираясь доесть все, что осталось. В комнате становилось темновато.

— Андрей Викторович вернется сюда сегодня?

— Не знаю, он ничего не говорил.

— Ничего не вышло из сегодняшнего вечера.

— Да ничего и не могло выйти!

— Отчасти вы сами виноваты, Ревекка Семеновна, взяли такой странный тон…

Ревекка придвинула к Травину тарелочку с печеньем и себе налила чашку. Помолчав, она вдруг ответила, хотя Павел Михайлович сам почти позабыл про свои слова.

— Вы говорите, странный тон? По-моему, у меня нет никакого тона. Всех это удивляет, вот и вас удивило. Я думала, что вы вообще не удивляетесь. От скромности не удивляетесь. Кажется, считается неприличным говорить о самой себе, но уже подошел такой час откровений. Я не люблю сумерек, но в сумерки обыкновенно делают признания, особенно меланхолические люди. Я сама себя не знаю. Понравится мне герой или героиня в каком-нибудь романе Марлита, или Жан-Пауля[8], или Достоевского, — и мне приятно им подражать. И жить легче, и вроде игры какой-то. Конечно, и по выбору можно было бы судить, что я за человек. Вероятно, я очень безлична, что так легко перенимаю вычитанные качества.

Девушка говорила вяло и равнодушно, все время не переставая пить чай и хрустеть печеньями. Травину казались ее слова неестественными и слишком литературными, хотя, по-видимому, Ревекка никогда не говорила так искренне, как теперь. Она между тем продолжала мечтательно:

— Одна история, не помню чья, не выходит у меня из головы, несколько сентиментальная, но трогательная. Может быть, я ее особенно запомнила потому, что героиню там зовут Ревеккой, как и меня…

— Ревеккой?

— Да. Это была любовная история, всех осложнений которой я уже не помню, но девушка, Ревекка, решила пожертвовать собою для счастья того, кого она любила. Она утопилась в Иматре. А тот человек был успокоен, спасен как-то, так что эта смерть была не напрасной.

Травин посмотрел на девушку с удивлением. Опять показалось ему, что она ломается. Ревекка, кончив, сидела и сонливо вертела в пальцах чайную ложечку.

— Вы уверены, Ревекка Семеновна, что вы читали этот рассказ?

— Нет. Может быть, я и сама его выдумала.

— Вы его не сами выдумали, но и не читали, — вы его слышали от меня, и рассказ этот именно про меня. Со мной случилась такая история.

— С вами? Может быть! Я часто забываю, у меня в памяти бывают такие выемки. Вот помню, а рядом забыла, потом опять помню. Это болезненно, разумеется, и утомительно, когда вспоминаешь.

Помолчав, она добавила:

— Жалко, что это не повесть, а действительный случай.

— Почему?

— Может быть, все было не так, как мне представляется, и я ничего не могу поделать, а в повести: как хочу, так и бывает.

— Нет, все это было, только утопилась не девушка, а ее родственница. Ревекка просто умерла.

— Для вас?

— Говорят.

— Вы верите, что это возможно?

— Верю.

— Всего важнее, что ее звали Ревеккой, это всего важнее.

— Почему?

— Ах, имена так много значат, так много значат! Вы не верите этому? Если бы меня звали Юлией, я была бы романтической любовницей, преодолевала бы препятствия и кончила бы трагически[9]. У меня даже лицо было бы другое, потому что я уверена, что всякий носит такое лицо и такое имя, какого достоин.

Травин ясно видел связь в словах своей собеседницы и в то же время боялся это заметить. Он сделал попытку облегчить, обезвредить этот разговор, переведя его на шутливую беседу.

— А что должен делать человек, который носит имя Павел?

Но девушка ответила совершенно серьезно:

— Не знаю. Я не думала об этом. Я только знаю, что должна делать Ревекка.

— Что же?

— Вы сами знаете, и я вам говорила об этом.

— Вы имеете в виду мой рассказ?

— Да, я имею в виду ваш рассказ и нахожу, что настоящая Ревекка должна пожертвовать жизнью для того, кого любит.

— Но ведь есть и такие Ревекки, которые сами не знают, любят ли они кого-нибудь.

— Есть и такие.

Травина начинало раздражать, что девушка, отвечая, повторяет слова вопроса, и он сердито посмотрел на Ревекку: та сидела неподвижно с автоматическим и упрямым лицом. В комнате стлался дымок; или самовар чадил, или Павел курил слишком много. Ночные сумерки были в самом темном своем часе. Временами черты сидящей будто исчезали из его зрения, только глаза блестели необыкновенно, почти нестерпимо. Ревекка между тем продолжала:

— Есть и такие: я не из их числа.

Травин с тоскою подумал:

— Хоть бы кто окно разбил, разразилась бы гроза, оркестр грянул бы плясовую, — стряхнуться, стряхнуться! На свежий воздух из сонной теплицы. Serres chaudes![10]