Он не любил никогда Мэтерлинка. Пробовал даже двинуть ногой — не может. Даже страх взял. Вдруг, как во сне сталкиваешь навалившуюся гору, с огромным напряжением воли, переложил с места на место чайную ложечку и хрипло произнес:

— Ведь это же все пустяки, Ревекка Семеновна! Вы никого не любите и умирать ни за кого не станете! Это всё литература!

— Я люблю вас! — медленно проговорила Ревекка, не двигаясь.

«Вот оно, вот оно!» — колесом пронеслось в голове у Травина. Он вскочил и бегал по комнате, бессвязно и долго восклицал, что этого не может быть. Девушка выслушала, не двигаясь, и повторила:

— Я люблю вас, Павел Михайлович, именно вас. Вы не ослышались, и это оказывается возможным.

Травин внимательно взглянул на Ревекку. Лицо ее было неподвижно, только глаза продолжали блестеть, да у бровей быстро дергалась жилка, предвещая, что скоро эта окаменелая напряженность сменится бурными слезами или мягкой, сердечной расслабленностью. Павел Михайлович сделал последнюю попытку отсрочить, отдалить объяснение, которого, сам не зная почему, так боялся. Он сказал в тон Ревекке:

— А Андрей Викторович?

— Какой Андрей Викторович?

— Стремин.

Девушка потерла лоб, вспоминая:

— Ах да, этот офицер! Ну и что же?

— Разве его вы не любите?

Ревекка дребезжаще и редко рассмеялась.

— Нет-нет.

— Тогда я не понимаю вас, вашего чувства, вашего поведения.

— Когда я — не я, когда я — не Ревекка, мне нравится быть той, которую хотят во мне видеть. Этому офицеру нужна ведьма, странное существо, демоничка, может быть, злодейка, которая причиняла бы ему зло и имела бы непреодолимое влияние. Вот я и такая, я читала про таких героинь.

— Для вас это — игра, развлечение, а он страдает, может с ума сойти. Я это знаю.

— А я не страдаю, я не схожу с ума? Этого вы не знаете, глупый малый? — грозно молвила Ревекка, и жилка быстрее забилась на виске. Травин молчал и смотрел, как стихало лицо девушки, наконец глаза потухли, виски перестали биться, розовая теплота окрасила кожу, рот размяк, вновь приобрела способность склоняться шея, и слеза, желтая от рыжей ресницы и медного в ней самовара, повисла, блестя. Эта перемена на глазах происходила сверху вниз, начиная с волос, словно с потолка спускалась мягкая и благостная умиротворенность. Ревекка сказала совсем другим, уже обычным своим голосом:

— Я все помню, Павел Михайлович, и все это правда. Это не бред и не экзальтация чувств. Я люблю вас, давно люблю. Зная, что вы любите дочь генерала Яхонтова, я хотела устроить ваше счастье, устранить с вашей дороги этого офицера. Если бы все удалось, вы бы никогда и не узнали, что это моих рук дело. Вы были бы счастливы. Но я не раскаиваюсь, что все рассказала. Вероятно, так надо было. И не бойтесь, пожалуйста, еще каких-то последствий от моих признаний. Взаимности я не ищу, я знаю, что это невозможно! Вот…

Ревекка кончила и сидела, как задумавшаяся купальщица. Рассеянная и жалостная улыбка, какой еще не видал у нее Травин, подымала углы по временам ее слишком большого рта. Павлу сделалось тепло и приятно, словно в детстве, когда на плечи и грудь льют теплую-теплую воду из губки мама и няня, нагретая простынка ждет, а в углу у печки качается кисейная кроватка. Но <он> отогнал это чувство, потому что к нему примешивалось что-то, чего он не понимал: запретное, чуть-чуть сомнамбулическое.

— А это не литература, все, что вы говорите, Ревекка Семеновна? Из какого-то романа?

— Литература? — медленно переспросила девушка и вдруг, не вставая с дивана, привлекла к себе Травина и крепко его обняла, не целуя. Травин чувствовал сухую теплоту ее рук и приторный, пресный запах, словно выборгского кренделя. Посидев так несколько минут, Ревекка сжала его еще сильнее, будто на прощанье, отпустила руки и задумалась. Лицо ее было розово и спокойно, рыжеватые зрачки расплылись неопределенно и нежно. Травин смотрел на нее удивленно; она стала ему после этого короткого объятия понятнее, ближе и дороже. Девушка, взглянув, улыбнулась нежно и жалостливо (опять жалостливо!).

— Вот, Павел Михайлович, какие дела! Плохая у вас оказалась вторая Ревекка, не могла довести до конца своего дела. Первая, та не размякала, не разводила сентиментальностей, крепкая была девица!

Она развела шутливо руками. Травин взял ее руку и поцеловал, между тем Ревекка продолжала:

— Но дело еще поправимо, не правда ли? И потом, кто знает? Может быть, кое-что и удалось, может быть, этот офицер надолго пленен своею рыжею ведьмой. Тогда она может удалиться, и все-таки дочь генерала Яхонтова останется, и свободной, и заметит, оценит вашу любовь.

— Зачем это?

— Разве вы этого не хотите? Разве вы не любите Яхонтовой? Не хотели бы видеть ее свободной и внимательной к вам?

Ревекка спрашивала так, будто задавала совсем другие вопросы, от которых зависело важное и непоправимое решение. Павел отлично это почувствовал, даже догадался, какого чувства от него ждут. Но слова девушки так ясно ему напомнили образ той, другой, теперь покинутой, оплаканной, печальной и благородной, что он почти перестал видеть сидящую рядом с ним Ревекку, милую, нежную и таинственную. Он еще раз поцеловал у нее руку. Ревекка глядела вопросительно.

— Вы совершенно правы, Ревекка Семеновна! — ответил он на ее взгляд.

Девушка не побледнела, только перестала улыбаться.

— Я так и думала, так и думала… вы не виноваты. Это от слабости, иногда в голову попадают смешные мысли.

Наконец она встала, но не могла ступить, оперлась на стол и пробормотала смущенно:

— Ногу отсидела!

Травин заметил, как быстро билась теперь уже на розовой руке неровная жила.

— Однако совсем светло. Будет прелестный день. Вы, Павел Михайлович, не занимайте сегодняшнего вечера, у меня есть один план. Я думаю, ничто не помешает ему осуществиться.

— План?

— Да… прогулка и не более. Вы непременно должны принять в ней участие. Если вы не свободны, нужно будет ее отложить.

— Я, кажется, не занят.

— Отлично. Теперь спокойной ночи. Ужасно засиживаться всегда. Ложитесь скорей, не убирайте. До свиданья.

Она все стояла, опершись на стол, попробовала ступить еще раз и проговорила, сморщив нос:

— Вот отсидела ногу.

— Позвольте, я вам помогу.

— Пожалуй.

Она оперлась на его руку и, прихрамывая, пошла по гостиной и коридорчику до дверей кухонных. Травин провел ее и по лестнице до их квартиры и до ее комнаты. У дверей они простились. Пока Ревекка говорила с ним, приоткрыв двери, Павел Михайлович рассеянно смотрел на два закисеенных окна, белую мебель и белую (странно белую) нетронутую постель, будто для умершей.

День был, действительно, прелестен, как обещало утро. Еще не побледневшая от летнего жара, непривычная, сама словно удивленная синева стояла над медленным, влажным воздухом. Ветра не было, и облака, безо всякой розоватой дымки, ясно и прямо лежали неописуемой белизной. Радость была торжественной и несуетной.

Травин был словно разбитым после вчерашнего разговора. При взгляде на необыкновенную важность неба, более архитектурного, чем когда бы то ни было, сладкое и тревожное, очень ответственное какое-то чувство говорило ему, что вчерашнее объятие и любовь Ревекки не сон, но чем непонятнее, тем необъяснимее для него они были.

Он не пошел к Анне Петровне, которую он любил, даже не вспомнил, что она в квартире генерала Яхонтова, где все так прочно и незыблемо, может быть, предается самой бесформенной, самой дикой печали. Встал он поздно и все время ждал тихонько какого-то происшествия. Часов в пять в комнату постучали. Павел Михаилович так взволновался, что не мог даже сказать «войдите».

«Так, наверное, стучат в двери осужденного, чтобы вести его на казнь!» — быстро подумалось ему. Он вскочил, оправил постели, но молчал. Постучались еще раз. За дверями тихо звенели шпоры и весело смеялась Ревекка. Наконец двери открылись. У обоих вошедших были сияющие лица, даже Стремин потерял, казалось, врожденное ему надменное и печальное выражение. Ревекка была вся в белом, с яркой желтой лентой у плеч. Говорили весело, но не шумно, не торопливо. Как и погода, были радостны, но важность и непоправимость неизвестного решения делали несколько задумчивой эту веселость.