Девушка снова закрыла глаза и зашептала:

— Ничего… ничего… я сейчас… это пройдет… не говори минуту…

Потом затомилась о том, что поздно:

— Боже мой, как поздно! Почему вы меня не разбудили?

Дрожь пробежала по ее телу снизу вверх, и она заметалась, не вставая с кресел. Потом снова затихла. Павел Михайлович произнес вразумительно:

— Я только что пришел, так что не мог разбудить вас. И теперь всего половина третьего.

Ревекка не отвечала, закрыв глаза, так что Травин подумал, что она опять заснула, и отошел тихонько к окну. Квартира была в шестом этаже, так что видно было крыши, освещенные солнцем, голубую тень двора и жирных голубей, которые, потоптавшись и урча, вдруг валились вниз, как клецки.

Девушка заговорила своим обычным, оправившимся голосом:

— Что же, сказал вам Андрей Викторович, что хотел?

Павел Михайлович, обернувшись, увидел Ревекку такою, какою она всегда бывала, только глаза немного подпухли да щеки немного побледнели. Она натянула на плечи платок в букетах, словно зябла, и начала совсем весело:

— Я — жертва собственного любопытства. Кто же бы согласился не спать ночь, чтобы узнать только, как вы понравились друг другу?!

— Вас только это и интересует?

— Нет, конечно. Мне хотелось бы узнать также, что Андрей Викторович вам открыл?

Нормальный тон Ревекки показался таким неестественным, почти чудовищным, в данную минуту Травину, что он невольно воскликнул:

— Ради Бога, не притворяйтесь! Разве вы не видите, что теперь не такое время и дело вовсе не в том!

Слова его были бессмысленны, но девушка как-то поняла их, потому что веселость ее вдруг исчезла и она, еще более побледнев, прошептала растерянно:

— Я вас не понимаю!..

— Ах, отлично вы меня понимаете, если только вообще тут можно что-нибудь понять!

— Трогательное признание! — пробормотала Ревекка и улыбнулась, но эта улыбка была уже последним отблеском самообладания и развязности. Она замолкла, плотнее закуталась в свой букетный платок и, словно ослабев всем телом, покорно произнесла:

— Я слушаю. В чем дело?

Ее внезапная беспомощность, такая быстрая, такая беспричинная (действительно: достаточно окрика, возвышения голоса), пробудила в Павле Михайловиче жалость и вместе с тем уверенность, что именно теперь при ее слабости ему удастся всё узнать: все тайны, все нити, так странно их связующие. Он бросился к креслу и, умоляюще сложив руки, заговорил:

— Откройтесь мне! Вы не можете себе представить, как это мучит меня, эта неизвестность и это совпадение. Я все время будто стукаюсь головой об стену, и это не может так продолжаться. Лев Карлович мог бы объяснить мне все это, но я не знаю, насколько можно доверять его словам, тем более что вы сами мне говорили, меня предупреждали!..

Ревекка опять затянулась шалью, глубже ушла в кресло и уныло проговорила:

— Что вы хотите знать?

— Какую связь вы имеете с Елизаветой Штабель и ее родственницей?

— Я в первый раз слышу эти имена. Расскажите мне про этих женщин.

Несмотря на лунатический или несколько спиритический голос девушки, в ее словах все-таки слышался приказ, которого невозможно было не исполнить. Отчасти от этого, отчасти желая точно знать, Травин начал рассказывать свою давнюю историю с Елизаветой Казимировной и той, умершей Ревеккой. Живая слушала словно в полусне, и когда Павел Михайлович, сам увлеченный, кончил свое не очень краткое повествование, произнесла задумчиво, но уже почти без странности:

— Имена имеют большое влияние. Верить этому, конечно, несправедливый предрассудок, но это верно!

Опять задумалась, потом, вспомнив, спросила:

— Она ведь умерла, та девушка?

— Да, как я вам сказывал.

— Странно, очень странно. И умерла для вашего счастья? Это очень красиво, может быть, слишком… Но что же? Иногда и прекрасные поступки бывают красивыми. Редко только… Я сейчас очень устала, но чувствую, что тоже могла бы… сделать что-нибудь… ну, умереть там, что ли? Mourir un peu, как у Верлэна[6], для того, кого любила бы… Только я никого не люблю…

— А Стремина?

Ревекка рассмеялась, сделавшись вдруг похожей на своего дядю.

— Это совсем другое. Это игра. Кажется, неудачная для меня. Он иногда меня пугает, а чаще скучно… Я все жду, когда он меня поколотит, а он, кажется, того же ожидает с моей стороны… Я ведь не добрая, хоть и готова умереть, и часто не люблю людей, которых и в глаза не видала. Я дочь генерала Яхонтова не люблю. Это не ревность, а просто она мне представляется претенциозной и глупой… вроде героинь Mapлит… А имена… имена имеют большое влияние… Спасибо за вашу историю о Ревекке… Годится к сведению…

Девушка широко открыла глаза и, внимательно глядя в совсем уже дневное окно, повторила:

— К сведению… к печальному сведению!

— Вам холодно, Ревекка Семеновна?

— Мне? Нет… я устала.

— Я вас никогда такой не видел.

— Вы и вообще-то видите меня в первый раз.

— Верно.

Помолчав, Травин сказал нерешительно:

— Вот вы говорите, что никого не любите, а Стремин и вызывал меня специально, чтобы открыть, что вы влюблены в одного человека.

— Не в вас ли?

— Раз вы спрашиваете, я отвечу. В меня.

— И вы этому верите?

— Не очень.

— Слава Богу.

Девушка поднялась, но тотчас оперлась о стол, словно нога у нее повернулась. Поморщась, она проговорила:

— Это все — офицерский вздор. Важно совсем не это, вы это отлично понимаете. Ну, спокойной ночи.

Потом добавила:

— Правда, что мне очень подходит это имя: Ревекка?

Павел Михайлович подходил к дому, где жили Яхонтовы, как раз в ту минуту, когда к подъезду подъехали генерал и Анна Петровна. По-видимому, они катались, такой беспечный, праздный был у них вид. Травину редко случалось видеть Яхонтову на улице, и он еще раз с восторгом и влюбленностью заметил, как она красива. Широкий лиловый вуаль делал розовее и нежнее ее лицо, движения, слишком резкие в комнатах, на воздухе казались только определенными и не вялыми. Даже выскочила она из экипажа (генерал по солидности предпочитал лошадей автомобилям) с твердою легкостью и, пожав руку Павлу Михайловичу, не выпускала ее, покуда отец отдавал распоряжения кучеру.

— Вы к нам? — спросила она вполголоса и любезно, но немного строго.

— Да, я собирался зайти к вам, если не помешаю.

— Какие глупости! Когда же вы мешали? А сегодня мне было даже необходимо, чтобы вы пришли. Мне очень нужно поговорить с вами, спросить вас кое о чем. После чая вы не убегайте, хотя папа сегодня очень в духе и будет, вероятно, долго болтать.

Опять, отступивши было при виде таких реальных, жизнерадостных Яхонтовых, странное, полусонное волнение овладело Травиным и перенесло в запутанную историю, где барахтались и Стремин, и онкель Сименс, и покойная Елизавета Казимировна, и обе Ревекки, временами сливаясь в одну, и сам он. Даже на Анну Петровну ложилась какая-то таинственная и неприятная тень всякий раз, как Травин думал о ней в связи с остальными персонажами. Это был ни романтизм, ни романизм, а просто темная (во всех смыслах) история, вроде участия в шантаже или кинематографическом ограблении[7]. Ему был так неприятен этот оттенок, что всегда было отрадно встретить Анну Петровну или ее отца, даже попросту в реальной и жизненной обстановке. Сегодня особенно ему этого хотелось, но он привык подчиняться желаниям и даже капризам, если бы они были, Анны Петровны.

Действительно, генерал был очень благодушен, много и долго пил чай, вспоминал какие-то случаи, не замечая, как переглядываются между собою его дочь и Травин. Наконец даже он заметил их нетерпение и, забрав с собою последний стакан, отправился к себе в кабинет раскладывать пасьянс.

— Пойдемте! — сразу сказала Анна Петровна и решительно встала. Только когда они вошли в комнату, опустив занавески, зажегши свет и усадив Павла Михайловича в темный угол, она начала, опять как-то прямо, без всякого предварения: