Я был поражен двумя обстоятельствами. Первое, конечно, – сам Костик. Ведь он похищен и, по идее, должен находиться в каком-нибудь потном подвале или на занюханной, обшарпанной квартире под охраной квадратнолицых амбалов. Вместо этого Костик спокойно разгуливает по улицам в сопровождении двух очень взрослых мужиков, которых, судя по всему, хорошо знает и с которыми чувствует себя спокойно. Все трое оживлены и на ходу деловито перебрасываются репликами.

Второе – совпадение, поразительное, невероятное совпадение, которое более пристало кинематографу, а не реальной жизни. Чтобы в десятимиллионной Москве в случайное время (часы показывали без четверти семь) в случайном месте (в моей биографии Большая Переяславка по посещаемости вполне может стоять на втором месте после Японии) пересеклись два не просто знакомых человека, но два человека, заключенных в тесное пространство жестких связей – похищение, деньги, старая дружба, петербургская теща, – в этом было что-то такое, что я назвал бы графоманией судьбы.

Я следовал за троицей на расстоянии примерно пятидесяти метров. Уверен, что Костя меня не видел. Позади осталось такси, в котором мне следовало срочно добраться до Сергея, и там, в машине, тикал незримый счетчик.

Троица дошла до угла, свернула на Среднюю Переяславскую, пересекла улицу, проследовала к бетонному забору, окружаншому одноэтажное розовое здание, отворила дверь рядом с массивными железными воротами и вошла внутрь.

Я задумался. Связь между Костиком, похитителями и этими двумя мужчинами была мне совершенно неясна. Понятно лишь, что версию о киднепинге следовало поставить под сомнение. Здесь не кидиепинг, а что-то другое. Но что?

Дежурить возле железных ворот было совершенно глупо – все трое мог ли оставаться в этом особнячке до вечера. Мне же требовалось мчаться к Сергею, отдать ему деньги, которые уже давно жгли карман, и рассказать об этой поразительной встрече. Возможно, мы приедем сюда вместе, а может, и милицию пригласим.

Я бегом вернулся к такси, и мы понеслись дальше.

В четверть восьмого я подъехал к дому Сергея, расплатился с рвачом-таксистом и поднялся на двенадцатый этаж. Велика же была моя досада, когда я обнаружил, что ни Сергея, ни Кати нет дома. В квартире был один Коля. Со старшим сыном Сергея у меня довольно сложные отношения – он меня недолюбливает, считает вралем, и, когда я, увлекшись каким-либо рассказом, действительно слегка приукрашиваю действительность, Коля всегда считает своим долгом уличить меня в фантазии и установить истину. Порой я просто свирепею от этого.

Сейчас на симпатии и антипатии Николая мне было решительно наплевать. Я долго выяснял у него, где родители, и наконец понял, что они срочно уехали к Катиной маме. Оказывается, два часа назад Катя в каком-то истерическом безрассудстве проговорилась матери по телефону, что Костик вторую ночь не появляется дома. Старушка испытала сильнейший шок и, как показалось Кате, лишилась чувств прямо у телефона.

Катина мама, пожилая и больная женщина, жила одна. На все уговоры Сергея и Кати переселиться к ним она отвечала отказом, будучи не в силах расстаться с квартирой, в которой счастливо прожила с Катиным отцом долгие годы и откуда проводила в последний путь мужа, умершего несколько лет назад.

Естественно, Катя в слезах бросилась через полгорода к матери, а Сергей взялся ее сопровождать. Коля не имел ни малейшего представления, когда родители могут вернуться.

Минут пять я сидел в кабинете Сергея, кусая ногти и размышляя, что делать дальше. Я разрывался между желанием дождаться Сергея и стремлением вернуться к таинственному розовому особнячку. Наконец я принял решение. Отдал конверт с долларами Коле, наказал передать отцу, как только он вернется, и добавил, что у меня для Сергея есть очень важная информация. Я либо скоро вернусь, либо позвоню.

Выскочив из дома, я добежал до Новомосковской улицы, поймал там машину – теперь мне было все равно, частник это или такси, – и снова поехал к розовому особнячку. Я высадился на Втором Крестовском проезде, возле церкви Знамения, и оставшуюся часть пути проделал пешком.

На Большой Переяславской улице я нашел удобный наблюдательный пункт – угол дома девятнадцать, стоявшего наискосок от розового особняка. Там густо росли деревья, под ними можно было оставаться незамеченным. В сотне метров, на другой стороне Большой Переяславской, было несколько телефонных будок. Если я что-нибудь увижу, сразу же буду звонить Сергею. Прислонившись к стволу тополя, я посмотрел на часы: было ровно девять. За бетонным забором не ощущалось никакого движения жизни.

Как раз в девять часов вечера Сергей вернулся домой. У Катиной мамы случился сильнейший гипертонический криз. Приехавшая по вызову Кати бригада «скорой помощи» сняла кардиограмму, сделала необходимые уколы, но госпитализацию сочла нецелесообразной. Катя чуть с ума не сошла от раздвоения личности: она никак не могла оставить мать одну, и в то же время ей следовало быть дома, чтобы встретить Костика. Сергей насилу уговорил ее никуда не рваться, побыть при матери, а сам срочно вернулся домой – ждать звонка от похитителей. Естественно, Коля тут же передал ему мой конверт с долларами.

Дальнейшее можно изложить хронометрически. (В телеграфном стиле изложения есть определенная гротесковость, но в последующих событиях столько непонятного и болезненного, что доля остраненносги может послужить неплохим лекарством.)

21:30. Сергей сидит в кресле, уставившись на телефон. Я стою под деревьями, уставившись на железные ворота в бетонной ограде.

21:35. В квартире Сергея раздается звонок. Знакомый баритон спрашивает, готовы ли деньги. Сергей отвечает, что готовы. Баритон предлагает Сергею спуститься на первый этаж, положить сверток с деньгами в собственный почтовый ящик, запереть его и возвращаться в квартиру. За ящиком не следить, из лоджии не выглядывать, в милицию не обращаться. Тогда в одиннадцать часов Костя появится дома. Сергей соглашается.

21:40. Я стою под деревьями. Мне страшно хочется курить, но шестое чувство подсказывает, что лучше не привлекать ничьего внимания красным огоньком сигареты.

21:45. Сергей оставляет сверток с долларами в почтовом ящике и поднимается наверх. Теперь ему остается только ждать одиннадцати часов. Он садится за кухонный стол, скрещивает перед собою руки и опускает на них голову. Коля бесцельно слоняется по квартире.

21:50. Кто-то, кого мы никогда не увидим, изымает сверток из почтового ящика. Я по-прежнему подпираю ствол тополя. В этот час улица почти пуста. Среднюю Переяславскую иногда пересекают редкие прохожие. По-моему, меня никто не замечает. Я очень хочу позвонить Сергею, однако седьмое чувство удерживает меня.

22:00. К Большой Переяславке от Шереметьевской улицы движется «Мерседес» цвета «мокрый асфальт», но этого я пока еще не знаю. Уже час я разглядываю железные ворота и железную дверь в ограде напротив. Я не знаю, чего жду на этом пустынном углу. Правда, восьмое чувство подсказывает, что я непременно стану свидетелем важных событий. Очень скоро я сильно пожалею о многочисленности своих чувств. Лучше бы у меня их было пять, как у всех нормальных людей.

22:10. На Средней Переяславской, на той же стороне улицы, на которой дежурю я, останавливается темный «Мерседес». Из него выходит человек, которого я во мраке не могу разглядеть, – эти чертовы Переяславские весьма плохо освещены. Человек пересекает улицу, открывает железную дверь и скрывается за ней. Я удаляюсь в глубь угловой рощицы, подхожу к самой стене дома девятнадцать и все-таки закуриваю – нет сил терпеть.

22:28. Снова открывается железная дверь. Я вижу двух мужчин и рядом с ними мальчика. Я вовсе не уверен, что мужчины – те самые Роммель и Бальзак, которых я видел почти четыре часа назад, но мальчик – точно Костя, могу в этом поклясться. Они переходят через улицу, останавливаются около «мерса» и о чем-то тихо говорят. От меня до них – метров сорок. Я изо всех сил напрягаю слух. Черт, не слышно. Вроде бы доносится слово «завтра». И еще слово «работа»... Потом какое-то буквосочетание – вроде «эм-пэ». Или «эм-бэ»? Или «амбе»? Нет, такого слова в русском языке нет. А вдруг я ничего не слышу и звуки возникают в моем воображении? И тут я совершенно явственно разбираю очень странное слово. Оно настолько необычно, что я не могу ошибиться. Это слово «Нулёныш»...