Сергей дышал свежим весенним воздухом, гулял и набирался сил. Читать ему пока не разрешали, но он все равно читал – тайком. Он бы, конечно, и на компьютере тайком работал, если бы на даче таковой имелся. Однако компьютера в «имении» не было – братья Токаревы его предусмотрительно вывезли.

Моя собственная жизнь сложилась так, что большую часть этого месяца я провел в Москве, ибо добился в одном столичном издательстве серьезного заказа на редактирование гигантской кипы переводной детективной муры.

Работу требовалось делать в предельно сжатые сроки и сдавать порционно, то есть приносить в издательство очередные пакеты отредактированной – а на самом деле переписанной – макулатуры не реже двух раз в неделю, посему я засел в Москве на своей старой квартире и работал как сумасшедший. Даже выпивать совсем перестал.

С девяти утра и до пяти вечера, как в какой-нибудь проклятой государственной конторе, я сидел над халтурой, а потом устраивал себе отдых – шлялся по Москве или же навещал Сергея. От моей улицы имени народной героини двенадцатого года Василисы Кожиной до деревни Жуковка был всего час езды. Вернувшись домой около десяти, я вновь садился за работу и еще часа четыре занимался превращением зубодробительной полуграмотной ахинеи в удобочитаемый малохудожественный текст. Платили за такое редактирование очень даже неплохо.

За этот месяц я побывал у Сергея раз десять. Мы с ним гуляли по лесу, сидели в шезлонгах возле дачи или в креслах внутри, пили чай: я – крепчайший, Сергей – слабоокрашенную водичку; ели каждый свое: Сергей – фрукты, я – что-нибудь мучное и сладкое.

Мало-помалу Сергей рассказал мне бо́льшую часть того, что с ним произошло за последние месяцы. Я слушал и запоминал. Мне тогда и в голову не приходило заносить все это на бумагу. Для того чтобы из его рассказов и моих наблюдений родилось более или менее связное повествование, потребовались новые события, продолжившие эту историю.

И продолжение не заставило себя ждать.

Когда ураганный свист ветра в голове Сергея стих и слова можно было спокойно произносить, а не проталкивать сквозь вату и не выкрикивать на летном поле аэродрома, где взлетали все самолеты сразу, когда мысли вновь обрели связность, а даты и события – упорядоченность, он вернулся к рассуждениям о загадках собственной жизни.

В стране происходили бурные события. Приближались президентские выборы, и казалось, люди в России только об этом и говорят, все остальное отошло на второй план. На экранах телевизоров разыгрывался бесконечный гиньоль, немало паяцев стремилось в президенты, и каждый обещал спокойствие, порядок и золотые горы. По телевидению выступали глупые и потому очень опасные дураки, их сменяли умные, а потому еще более опасные дураки; пыхтя и напрягая красные бородавчатые лица, придвигали новую коммунистическую эру люди не умные и не глупые, а вообще никакие и потому опасные вдвойне, и наконец, существующая власть отчаянно пыталась сохранить самое себя, потея в перелицованных одеждах демократии и выдвигая вперед простоватого, но хитрого и опытного человека, о котором народ поговаривал едва ли не словами мужиков из сказки Салтыкова-Щедрина: «Хоть и глупый у нас помещик, а разум ему дан большой».

Если вынести за скобки очень непростые издательские дела в целом и «Черную книгу» в частности, то свою жизнь последних лет Сергей определял как сносную, разумея под сносностью ожидание будущего – «ту неопределенность, ту неизвестность, слагаемые которой – надежда и страх». Это сказал Макс Фриш.

Надежда и страх…

То же самое писал Лукиан восемнадцать столетий назад: «...человеческая жизнь находится во власти двух величайших государей – надежды и страха – и… тот, кто сумеет по мере надобности действовать через того и другого, очень скоро разбогатеет».

Сергей не верил, что когда-нибудь по-настоящему разбогатеет. Его надежда была на сохранение нынешней системы власти: если кривоколенное движение вперед все-таки продолжится, то он и дальше будет заниматься изданием книг, стараясь извлечь из этого и материальную пользу, и моральное приятствие.

Страх связывался с возвращением коммунизма. Но и здесь у Сергея долгое время была полная ясность: если к власти приходят красные, он поднимает на крыло семью и улетает куда глаза глядят – в Израиль, где есть дальние родственники и друзья, в Америку, где есть друзья и коллеги, в Германию, где есть коллеги и партнеры, в Новую Зеландию, где нет ни родственников, ни друзей, ни коллег, ни даже знакомых, но зато и коммунизм не предвидится в ближайшие две тысячи лет. Будет заниматься чем угодно: мыть полы, тарелки в ресторанах, автомобили на станциях обслуживания переводить, преподавать русский язык, если кому-то еще нужно учить его, издавать книги, если кому-то еще нужно их читать, стоять на углу с бумажным стаканом в руке и канючить: «Че-е-е-йндж, мистер», – лишь бы не возвращаться в пучину ужасов социалистической экономики, приоритетного распределения товаров и благ, идеологического диктата и ежедневного тоталитарного унижения души.

Однако сейчас, после всех безжалостных событий января, февраля и марта, обрушившихся на Сергея, эта простенькая система выбора, основанная на двоичном коде – «да», «нет», – терпела крах.

Если к бедам последнего времени причастен кто-то из домашних, то как можно «поднимать семью на крыло»? Как можно вообще строить какие-либо совместные планы – отъезд за рубеж, отпуск в Таганроге, ремонт квартиры, круиз по Средиземному морю, поход в парк Горького, переделка дачи, – если в семье враг, или шпион, или даже просто доносчик? И что такое сейчас его семья? И кто он – этот враг-доносчик-шпион?

Сергей уже никого не мог исключить из подозреваемых – даже Колю, который провинился пока лишь в амурном использовании помещений отцовского издательства и заглаживал вину своеобразно – приезжал в Жуковку исключительно с Лианой; даже Костика с его вечными тренировками неизвестно где – год назад он поменял спортклуб, выбор был его собственный, и что это за клуб, Сергей не знал, он вполне удовлетворялся тем, что плата была не очень высока; даже Катю, с которой он прожил двадцать лет и которая действительно любила его все эти двадцать лет, но притом постоянно испытывала такую жгучую ревность, что от супруги можно было ждать любых демонстраций этого ненавидимого Сергеем чувства.

В понедельник тринадцатого мая Сергей вернулся из Жуковки домой. Возможно, дальнейшие злоключения произошли из-за того, что это было именно тринадцатое число.

Катя приготовила потрясающий обед – крабовый салат, суп-пюре из спаржи с грибами, террин из лосося и форели, нежная телятина под соусом «шампань», любимый сыр Сергея – «пон-левек», дыня со взбитыми сливками, бисквитный торт с клубничным суфле, замечательный десерт с мороженым «печеная Аляска»... Все это стоило бешеных денег.

За столом нас было пятеро – Сергей, Катя, Николай, который по поводу счастливого возвращения излеченного отца с удовольствием не пошел в институт, Лиана – судя по всему, за два месяца, что Сергей лечился от инсульта, она стала своим человеком в доме – и я.

Не было Костика – почему-то он не счел выздоровление отца достаточным основанием для пребывания дома и плановую тренировку не пропустил.

Это был тот самый день, когда я, не совладав с пьяным соблазном, стащил в кабинете Сергея три кассеты и вскоре потихоньку ушел, не дождавшись десерта.

Семейство закончило обед в пять часов – Кости по-прежнему не было.

В девять вечера Коля поехал провожать Лиану. Костя еще не вернулся.

Он не появился и в десять, и в одиннадцать. Катя была вне себя от ужаса и страшных предчувствий, но старалась вида не подавать. Она боялась одновременно за Костика, с которым, по ее мнению, непременно что-то случилось, и за Сергея: его голова могла не выдержать худых вестей. Второй инсульт сразу после первого – это почти неизбежный конец.