И вышесказанное вовсе не означает, что все курящие “Кэмел” должны носить камилавки, а любители камелий – цветка, тоже имеющего отношение к верблюдам, ибо он назван по фамилии иезуитского миссионера Камеллуса, иначе “Верблюдуса”, завезшего это растение в Европу с Дальнего Востока в начале восемнадцатого века, – почитать Гамаля Абделя Насера.

Я уже говорил ранее, что традиция – во всяком случае, с точки зрения этимологии – родственница предательства. Филологическая традиция в этом смысле не отличается от любой другой. Люди – существа несовершенные, они часто допускают ошибки, традиция же эти ошибки заботливо укореняет. Таким образом, первоначальный смысл того или иного слова – выражения – фразы – образа – изменяется, а измена – это предательство и есть.

Всем известна сказка о Золушке. Меня с детства мучила загадка: почему все-таки туфельки – хрустальные? Они ведь жесткие, очень неудобно ходить, да и мозоли в два счета можно натереть, и ногу поранить, если, не ровен час, Золушка оступится и туфельку сломает. Только недавно я узнал: не было никаких хрустальных туфелек!

Когда Шарль Перро обрабатывал эту сказку, он действительно употребил слово “верр”, то есть “стеклянный, хрустальный” – видимо, позаимствовав привлекательную деталь из какого-то раннего источника, но еще раньше-то было не “верр”, а “вэр”, что со средневекового французского переводится как “меховой”; слово это сейчас сохранилось только в геральдической терминологии и означает “беличий мех”. Все сразу становится на свои места: туфельки были не хрустальные, а меховые, наверное, очень красивые и удобные, но… традиция предпочла сохранить ошибку.

Среди укоренившихся этимологических ошибок есть забавные нелепости, смешные анахронизмы, вопиющие глупости, трагические вольности, обидные заблуждения, раздражающие подмены.

Конечно, раздражение – вещь субъективная: то, что раздражает одних, может казаться бесподобным взлетом мысли – другим.

Меня, например, раздражает слово “автобус” – идиотический пример того, как суффикс получил права имени существительного и превратился в транспортное средство.

Все началось с того, что в 1662 году в Париже появились вагоны, запряженные лошадьми, которые стали перевозить пассажиров. К тому, чтобы родился новый – демократический – вид городского транспорта, приложил руку знаменитый математик Блез Паскаль.

Над станцией, откуда отправлялись экипажи, висела надпись “Омнибус”, что в переводе с латыни означает “Всем”: “омнис” – “все”, а “бус” – суффикс множественного числа дательного падежа. Слово “Всем” грело душу не только потому, что уничтожало сословные различия, но и потому, что провозглашало халяву: на первых порах "омнибусное" обслуживание в Париже было бесплатным. Разумеется, сами вагоны тоже стали называться "омнибусами".

А когда двести тридцать три года спустя компания "Бенц" выпустила на пятнадцатикилометровую линию в Северном Рейне первый рейсовый самодвижущийся омнибус с двигателем внутреннего сгорания (пять лошадиных сил, шесть-восемь пассажиров), над названием произвели очень простую операцию: “омни” отрезали, а на ее место пришили “авто” – первую часть слова “автомобиль”. Если учесть, что “авто” – тоже не самостоятельная единица, а первая часть сложного слова, обозначающая “само-“, то в результате получился чудовищный гибрид из греческого полуслова и латинского суффикса. Если точно перевести на русский язык, то выйдет нечто щемяще-жалкое: “само-ем” – слово-уродец, без слез смотреть нельзя.

Между прочим, “ребус” – близкий родственник “автобуса”. “Бус” здесь – тоже суффикс, только творительного падежа. В буквальном переводе с латыни слово “ребус” означает “вещами”: то есть нечто, зашифрованное предметами, – и взято из фразы “нон вербис сед ребус”, “не словами, а вещами”. Если “бус” – суффикс, то что же такое “ре”? Это лишенное последней буквы слово “рес” – “вещь”. Таким образом, “ребус” – родной брат “республики”, которая не что иное как “рес публика”, то есть “общественная вещь”, не более, но и не менее.

Наконец, пример обидного искажения.

Была в восемнадцатом веке в Лондоне больница, которая именовалась госпиталем святой Марии Бетлихемской, или просто Бетлихемом. Сейчас бы ее назвали “психушкой” – там содержались душевнобольные. Развлечений в те времена, как мы знаем, было не так уж много, ни тебе кинотеатров, ни видеосалонов, поэтому дурдом играл роль еще и зрелищного заведения. Сумасшедшие сидели в клетках, а публика ходила в госпиталь святой Марии как в зоопарк. Разряженные дамы и господа ходили между клетками и веселились от души – тыкали в экспонаты палками, швыряли в них камнями и всякими горящими предметами. Душевнобольные выли, бесновались, корчились, орали благим матом, публика хохотала до упаду; развеселые были времена и нравы. Бедлам да и только.

Слово “бедлам” – и есть видоизмененное “Бетлихем”. А “Бетлихем” – это название, которое по-русски – в силу греко-славянской традиции – произносится как “Вифлеем”. Кто же не знает Вифлеема – это город, где родился Иисус Христос. Вот и получается, что, восклицая “бедлам!” в смысле “хаос”, “сумятица”, “сумасшедший дом”, мы выговариваем священное название, имеющее к тому же глубокий смысл: в переводе с древнееврейского “Бет Лехем” – это “Дом Хлеба” или, иначе, “хлеб насущный”.

Когда-нибудь я напишу большую книгу о словах…»

||||||||||

Честно говоря, я привел весь этот пассаж ради последней строчки. Судьба едва не распорядилась так, что все замыслы Сергея остались бы неосуществленными. Большой книги о словах он мог не написать вовсе. Даже микроинсульт порой приводит к необратимым последствиям. У Сергея же был не микроинсульт, а вполне серьезный удар. Однако он выкарабкался.

В тот злополучный вечер очень своевременно приехала по звонку Николая Катя. Очень быстро приехала по вызову Кати «скорая». Очень быстро сориентировались по просьбе Кати Банкир и еще несколько человек, которые договорились с «кремлёвкой», поместили туда Сергея да еще частично оплатили лечение и содержание – у самого Сергея на это не хватило бы никаких денег.

Первую неделю Сергей был растением. Вторую – рыбой. Третью – разумным животным. В конце четвертой недели он вышел из больницы человеком. Память не пострадала. Можно было считать, что функции мозга пришли в норму.

Теперь Сергею требовался покой. Врачи настаивали на санатории, но Сергей предпочел «имение» братьев Токаревых.

Издательство «Конус» отличалось от многих других издательств России не только тем, что выпускало вполне приличные книги, но и тем, что обладало собственным поместьем. Какими-то правдами, а может, и неправдами братьям удалось арендовать – для собственного отдыха и отдыха своих сотрудников – бывшую партийную дачу в подмосковной Жуковке.

Некогда здесь был целый дачный «объект» – поселок для высших партийных функционеров, обнесенный забором и охраняемый так, как не снилось иным ракетно-ядерным базам. Функционеров вычистили, но «объект» остался, а забор перекрасили. Сохранилась и охрана, может быть, только поубавилась в количестве. Кто там теперь отдыхает, я не знаю, очевидно, тоже высшие партийные функционеры, только партия у них другая – не Коммунистическая, а Партия денег.

Вот уж ирония судьбы: Сергей, человек, замысливший, сделавший и едва не выпустивший «Черную книгу денег», от «Черной книги» в конечном счете пострадавший, восстанавливался после инсульта на даче, именно на «черные деньги» и выстроенной.

Братья Токаревы, относившиеся к Сергею с большой симпатией, очень настаивали, чтобы он приходил в себя после удара именно у них. Катя подумала и согласилась. А Сергею и думать не пришлось – всё решили без него.

Вот как получилось, что целый месяц – с середины апреля до середины мая – он провел в Жуковке. Там была кухарка, которая готовила еду. Приходящая уборщица следила за порядком. Катя и дети через день навещали Сергея, привозили фрукты и свежие овощи, соки и компоты. Катя же делала необходимые уколы – соответствующий опыт у нее имелся.