– Разрешите и мне порадоваться, – сказал я в свою очередь, – ибо не только в моей особе заметны важные перемены.

Его взгляд слегка затуманился, будто он раскаивался в той жизни, которую вел еще недавно.

– Вы совершенно правы, мой друг.

Я не смог удержаться и спросил его о том, какое чудодейственное лекарство или новый метод лечения привели к столь удивительному выздоровлению.

– О каком методе лечения вы говорите? Никакого лечения не было. Просто однажды, когда я, обжигая пальцы, изображал из себя Парацельса, мне впервые пришло в голову задать себе вопрос, о котором раньше я не задумывался. – Он придвинулся ко мне еще ближе, словно боялся, что кто-нибудь нас подслушивает, и произнес, выпучив глаза: – Если я сам миллионер и у моей жены миллионное состояние, какого черта я теряю время, пытаясь превратить соль в золото?

Я заметил, что Жанна стала избегать меня, но сначала не придал этому большого значения. Через неделю в воскресенье мы, как всегда, встретились на сеновале. По нашему уговору, она всегда приходила туда первой, поднималась по лестнице и ждала меня, растянувшись, нагая, на соломе. Я, по обыкновению, пришел чуть позже. На сей раз она стояла там, полностью одетая.

Даже моя Вальтрауд, глупая как пробка, уже догадалась, что хотела сказать мне Жанна, а потому я избавлю себя от необходимости повторять ее слова, которые до сих пор причиняют мне боль.

– Если у твоего мужа теперь все дома, это вовсе не значит, что наши чувства изменились, – сказал я.

– Мои чувства к тебе остались прежними, но изменились мои обязательства по отношению к нему.

Я убежден, что истинные любовники, которыми движет настоящая страсть, никогда не закатывают друг другу сцен, подобных тем, какими нас потчуют в театрах. И знаете почему? Причина тому, что бы там ни говорили драматурги, очень проста: в этом мире нет ничего рациональнее любви.

Я бы мог бесконечно приводить разные доводы, но заранее знал ответ. Жанна была богатой женщиной, ныне счастливой в замужестве (или менее несчастной, чем раньше), и к тому же дочерью маркиза. Разве могла она бросить все это ради мальчишки-недоучки, простого ученика из провинции. Она сменила тему нашего разговора:

– Дюкруа говорят, что осталось только нанести последний блеск – и ты превратишься в прекрасного инженера. Иными словами, они от тебя в восторге.

Я молча смотрел на нее. Жанна почувствовала мое отчаяние и боль, которую невозможно было выразить словами, услышала мой немой упрек и спросила:

– Скажи мне, пожалуйста, Марти: если бы тебе пришлось выбирать – стать королевским инженером или остаться на всю жизнь рядом со мной, – что бы ты сделал?

Я два или три раза попытался открыть рот, но так ничего и не сказал. Я оказался в Базоше, пожелав любви женщины, но уйду из него, влюбленный в инженерную науку.

Этот разговор стал началом конца. Он предварил мой крах, мое полное фиаско марта 1707 года. «Брак – крепость, в которую осаждающие мечтают попасть, но из которой те, кто внутри, мечтают вырваться», – сказал мне Вобан. Меня постарались поддержать даже строгие братья Дюкруа, – как вы понимаете, мне не пришлось ничего им объяснять. Однажды они мне вдруг сказали:

– Никакое инженерное дело этой беде не поможет. Дышите глубже, и все тут.

Мне кажется, они вытатуировали мне пятый Знак, просто чтобы подбодрить. А еще потому, что в это самое время вершилось другое событие, о котором я пока еще не ведал. И было оно гораздо важнее для меня самого, для Базоша и для доброй половины мира: Себастьен ле Претр де Вобан умирал.

Его легкие отказали, когда он был в Париже, и ему пришлось провести свои последние дни там. Дюкруа скрывали от меня истинное положение вещей до самой последней минуты. Когда наконец братья решили сказать мне правду, Арман сообщил мне о несчастье непередаваемым тоном стоика:

– Кандидат, маркиз де Вобан при смерти.

В Базош он больше не приедет. Это прозвучало неумолимым приговором, более окончательным, чем слова о смертельной болезни. Я остолбенел. Вобан для меня был личностью, стоявшей над случайностью человеческого бытия, и казалось, что мне объявили, будто впредь нельзя будет разводить огонь или будто Луна вот-вот упадет на Землю.

Зенон уже находился у постели маркиза, исполняя свою роль в последнем акте драмы. Мы с Арманом сели в карету и отправились в Париж. Это была странная поездка. Никогда раньше мне не доводилось бывать в этом городе, центре религии, обожествляющей войну и зовущейся «Франция». Я пытался все время быть начеку, но не мог выбросить из головы Жанну. Два моих несчастья совпали во времени словно по воле небесных светил. В голове моей также крылось сомнение, которое я не смел облечь в слова, чтобы не ранить своего спутника. Хотя я так и не задал свой вопрос, Арман ответил на него:

– Маркиз умрет только после того, как простится со всеми своими близкими вместе и с каждым в отдельности.

Знатным патрициям иногда тоже приходится испытывать некоторые неудобства – например, принимать на смертном одре целые толпы разных типов. Согласно традиции, в последние часы своей жизни агонизирующий должен непременно увидеть свежеиспеченного друга и старого недоброжелателя, первого и второго секретаря губернатора Геллеспонта[38], а также кузена свекра твоего зятя-пьяницы. Мне всегда казался крайне жестоким обычай заставлять умирающего выносить болтовню целой толпы, но мог ли я в тот день критиковать его? Мне самому предстояло занять свое место в ряду этих нахалов и решить один вопрос чрезвычайной важности.

Ибо Вобан должен был подтвердить (или же отменить) присуждение мне пятого Знака. По словам Армана, маркиз выразил желание лично проэкзаменовать меня. Это была огромная честь, особенно если учесть обстоятельства тех дней. Если среди инженеров совершенство отмечалось десятью Знаками, то вы можете представить себе, каким авторитетом обладал человек с пятью.

Дом Вобана в Париже оказался скромным особнячком. В зале рядом со спальней маркиза ждали аудиенции умирающего пятьдесят или шестьдесят человек. Согласно протоколу, прием проходил в строгом соответствии с рангом гостей, и, поскольку самым скромным из присутствующих был, кажется, хозяин пяти оружейных заводов, моя очередь должна была наступить где-то около полуночи.

– На месте маркиза, – сказал я с грустью, – я бы поспешил умереть только ради того, чтобы не видеть всех этих подхалимов. Merde![39]

– Молчите и следуйте за мной, – велел мне Арман.

Он стал продвигаться в толпе, но у самой двери, как того следовало ожидать, нас остановил разодетый в пух и прах лакей:

– Эй, послушайте! Ждите своей очереди.

– Милейший! – возмутился Арман. – Я личный секретарь маркиза и должен находиться у изголовья его постели. Или, может быть, вы меня не узнали?

– О, простите меня, ради бога, – извинился бедняга, который, естественно, не ведал о существовании брата-близнеца Зенона. – Но разве вы не были внутри? Прощу прощения, я не заметил, как вы вышли.

Мы переступили порог. Арман ворчал:

– Кроты… мир кротов… все люди – кроты…

Великий Вобан полулежал на кровати, колонны которой уходили под потолок. Он опирался на высокую подушку. Маркиз действительно умирал, но даже в этот последний час его вид внушал уважение. Прерывистое дыхание больного напоминало рычание льва. Жанна тоже была в спальне.

Согласно протоколу, мне надлежало встать в изножье кровати и приветствовать этого великого человека наклоном головы. Я не смог. Я был обязан ему двумя самыми плодотворными годами своей жизни. Благодаря ему сложился мой характер и определилась моя судьба. Я бросился к нему, схватил его руку и прижал к своей щеке, рыдая, как ребенок. Должен заметить, к чести всего семейства маркиза, что никто не остановил и не укорил меня. Более того, подняв голову, я увидел, что Вобан за мной наблюдает. И если отец взглядом говорит сыну: «Я тебя создал таким, каков ты есть», то никто и никогда не смотрел на меня так по-отцовски.