– Не могу! – по-детски закричал я.

Арман пожал плечами, выпрямился и повесил ружье на плечо.

– Поскольку вы упорствуете в своей лености, мне придется на время оставить свою роль наставника. Я могу приказывать мыслящему мозгу, но еще не научился отдавать распоряжения желудку или спине. И раз ваша утроба предпочитает ужину пост, а спина между удобной постелью и глиной выбирает последнюю, мне остается лишь пожелать вам доброй ночи, мой дорогой кандидат.

В небе блистали молнии, гремел гром. Арман удалился, а я остался дремать в моей грязной норе под проливным дождем. У меня не хватило сил даже для того, чтобы снять с головы шлем.

На следующее утро меня разбудили пинком, и начался новый день обычных занятий, словно за ночь я смог прекрасно выспаться и восстановить силы.

Черчение. Что это еще за клякса?! Подзатыльник. Будьте всегда и везде начеку, ma petite taupe![17] Физика, математика, другие предметы – один за другим. Иностранные языки. Братья Дюкруа ненавидели сей предмет, но считали его необходимым, ибо некоторые бедолаги из Англии, Испании и Австрии, а вместе с ними невежды половины мира, как это ни странно, еще не выучили французский. Как всегда в Базоше, в названии этого предмета была зашифрована дополнительная информация, потому что в придачу к английскому и немецкому меня еще обучали языку инженеров.

У маганонов имелся специальный жестовый код, при помощи которого они могли переговариваться даже в присутствии других людей. Они передавали друг другу сообщения знаками, и язык этот отличался таким совершенством, что на нем можно было выразить любую мысль, какой бы специальной или, наоборот, повседневной темы она ни касалась. Поначалу это казалось большим занудством, но позже я понял всю полезность такого изобретения.

В пылу сражения, когда вокруг все грохочет, объясняться жестами весьма удобно. «Отступайте!», «Поднесите снаряды!», «Пригнитесь, слева от вас стрелок в укрытии». Дюкруа объяснили мне, что все началось с примитивной системы знаков, но постепенно язык достиг такого совершенства, что стал одним из главных секретов маганонов.

А теперь представьте себе, что одного такого инженера нанимают на службу. Инженер, под чьим началом новичку предстоит служить, представляет его военному коменданту крепости. Начальник инженеров заявляет во всеуслышание, просвещая новенького: «Генерал такой-то. Если бы ему была поручена осада крепостей в Армении, ему бы мог позавидовать сам Корбулон!»[18] Но пока он произносит эту речь, его руки и пальцы двигаются вверх и вниз и передают следующее сообщение: «Этот человек справа от меня всегда во все вмешивается, не вздумай следовать его указаниям. Если он прикажет тебе сделать какую-нибудь глупость, не возражай, но и не выполняй. Я сам тебе скажу, что к чему».

Мне надо было учить по двадцать знаков этого языка немых в день. Но это было только начало. Потом дело дошло до тридцати, сорока и даже пятидесяти. Что с вами такое случилось? Вы до сих пор не в состоянии передать под-роб-ней-шее сообщение на пороховой склад? Как же мы будем снабжать артиллерию? И именно сейчас, когда снаряды на исходе? Оплеуха! Проснитесь! В поле! В Сферический зал!

Мне думается, что подобное сочетание физических и умственных усилий, систематическое и беспрерывное, – самый верный способ покончить с человеком. В любой час и в любую минуту, даже когда глаза мои закрывались, я должен был оставаться начеку. Подзатыльник! Идите обратно в Сферический зал, вы все еще крот! Кандидат Сувирия, видеть не так уж сложно, когда вы этому научитесь?! В поле! Allez! Allez! И так день за днем, снова и снова.

Первые месяцы в Базоше вспоминаются мне кошмаром, в который я погружался, открывая глаза на рассвете, – не могу найти лучшего определения. Может быть, вы спросите, как мне удалось все это выдержать? Отвечаю: идеальное средство, которое позволяет выносить невыносимое, – смесь в равных пропорциях любви и страха.

Боялся я, как вы сами прекрасно понимаете, моего папашу. Этот человек честно выполнял отцовские функции, но у меня никогда не создавалось впечатления, что он обращался со мной как с сыном. В детстве его присутствие внушало мне ужас, и я безмерно радовался, когда торговые дела отправляли его в путешествие по Средиземному морю. Справедливости ради скажу, что позже я понял, почему старик всегда был столь беспросветно мрачен, и стал вспоминать о нем с большей нежностью.

Перет (чуть позже я о нем расскажу) говорил мне, что ему никогда не доводилось видеть мужчину, который был бы так сильно влюблен в женщину, как мой отец в мою мать. Поверить в это стоило большого труда: при мне этот человек пребывал лишь в двух расположениях духа – он бывал или просто зол, или зверски свиреп. Сдвинутые брови, сжатые губы и всклокоченная борода – я его помню таким, вечно погруженным в свои мысли, не имевшие никакого отношения к жизни нашего дома. Чаще всего мне вспоминается это лицо в полумраке комнаты, когда мы вдвоем ужинали при свете одной-единственной жалкой свечки. Папаша был таким скупердяем, что экономил даже на воске.

Жизнь для него закончилась с моим появлением на свет, но вовсе не из-за меня, а потому что его жена умерла родами. Он так и не смог ее забыть, и горечь потери легла тяжелым грузом в его душе, превратилась в опухоль, которая всегда давала о себе знать. Чтобы не пропасть окончательно, он с головой ушел в свои торговые дела.

Барселона в те годы была очень оживленным портом, связанным со всеми странами Средиземноморья. Мой отец купил несколько акций морского товарищества, в котором было двадцать или тридцать членов, но большинство из них были обременены семейными обязанностями. Вдовцу нередко приходилось отправляться в путь, чтобы уточнить последние детали договоров или упрочить связи с компаньонами с Балеарских островов или с итальянцами, как на самом Апеннинском полуострове, так и на Сардинии и других островах. Всем известно, что в коммерческих делах, когда поставщики и их клиенты не имеют возможности часто видеться, жизненно необходимо устанавливать и постоянно поддерживать дружеские и деловые отношения. (Не стоит и объяснять, каковы эти итальянцы, – не могут они жить без поцелуйчиков, улыбочек, объятий и заверений в вечной дружбе, о которых немедленно забывают.)

Скажем так: мой отец взял на себя юридические обязанности, связанные с моим существованием, но абсолютно не интересовался мною как человеческим существом, которое появилось на свет. По крайней мере, мне так всегда казалось. Он частенько меня лупил, но за это я вовсе не в обиде: ремень по мне действительно плакал. Любопытно заметить, что дети не так обижаются на полученную порку, как на недоданные им поцелуи и объятия. Папаша обнимал меня только в день моего рождения, но я прекрасно понимал, что обнимает он не меня, а мою мать. В этот день старик напивался в стельку, рыдал и, сжимая меня в медвежьих объятиях, всегда повторял только ее имя, никогда не произнося моего.

В его пользу говорит то, что в тогдашнем безграмотном мире он не жалел никаких денег на мое образование. Учтите, однако, что школы в Барселоне, даже самые лучшие, были ужасны. И все из-за учителей – закостенелых церковников, которые называли нас не иначе как «мешками грешной плоти, которой уготовано гниение».

Мой отец проводил половину жизни в порту или в море, поэтому ему пришлось нанять для моего воспитания Перета. Было бы куда разумнее найти какую-нибудь грудастую служанку и, пользуясь своим положением хозяина, время от времени наслаждаться ее прелестями. Но он остановился на Перете, потому что дешевле этого слуги никого не нашел.

Даже у итальянцев есть пословицы о беспредельной скупости каталонцев, но, если бы мой отец служил эталоном нашего национального скупердяйства, эти изречения оказались бы слишком мягкими. Однажды он задал мне трепку, потому что я выкинул в помойку огарок свечи в дюйм высотой. А еще как-то раз, когда он после отплытия обнаружил, что грузчики не сумели как следует разместить тюки и баулы в трюме и там оставалось немного места, старик аж позеленел от ярости!