Великолепная сцена. И их спор на этом не закончился. Ибо, если уж я решил быть беспристрастным, не могу утаить, что предупреждение огурцелицего голландца оказалось пророческим. Как в любой вечной битве, весы качнулись еще раз.

Через несколько лет армия под командованием Кегорна штурмовала ту же самую крепость! И он использовал свой метод, то есть повел бешеную атаку – и победил. К несчастью для голландца, на сей раз во главе защитников Намюра стоял не Вобан, а потому окончательное завершение этой дуэли гигантов было отложено до скончания времен.

Однако нельзя отрицать тот факт, что, к сожалению, далеко не все военные, командовавшие войсками во время осад крепостей, были убежденными последователями Вобана. Очень часто среди них встречались генералы-кегорнианцы, жестокие и циничные. Один из них, молодой и тщеславный выскочка, дерзнул отправить маркизу невероятно нахальное письмо.

Звали его Джеймс Фитцджеймс Стюарт, герцог де Бервик. (Я прошу вас запомнить это имя, которое, к несчастью, не раз появится в нашем повествовании! Если бы не он, ни трагедии Барселоны, ни моих несчастий никогда бы не случилось.)

В 1705 году я еще не слыхал о Бервике, который в это время стоял во главе французских войск, готовившихся к штурму Ниццы. Как я узнал потом, Вобан считал эту операцию пустой тратой времени и денег; кроме того, он не хотел рисковать отборными частями солдат. Бервик же придерживался противоположного мнения и, будучи самым тщеславным из кегорнианцев, продолжал осаду города, несмотря на то что маркиз неустанно писал ему письма, советуя отказаться от этой затеи.

Герцогу это, должно быть, изрядно надоело, потому что в один прекрасный день в Базош пришло от него письмо, написанное с поля сражения. Тон его был ехидным и высокомерным.

Это был упрек, в котором звучало пренебрежение победителя. Мне помнится, что маркиз в те дни в Базоше рвал и метал:

– Что он о себе воображает? Как посмел этот незаконнорожденный нахал обращаться ко мне таким тоном! Единственная заслуга этого выскочки состоит в том, что по его вине пролились реки крови.

Целых два дня к маркизу никто не осмеливался подойти; он был так мрачен, что даже не появлялся в столовой.

Вобан воплощал в себе невероятный парадокс. Если я недавно говорил с пренебрежением о тех, кто отрицает воинское искусство, мои слова следует понимать: исходя из теории Вобана. Ибо что есть война? Вывалившиеся из распоротого живота кишки, мародерство и разрушение. Парадокс состоял в том, что, по теории Базоша, военное искусство, развитое до полного своего совершенства, делало войну ненужной. Таким образом, это была наука, конечной целью которой являлось самоуничтожение!

В отличие от Монстра, которому служил Вобан, сам маркиз не испытывал жажду экспансии. Причиной тому были, если хотите, мелочность и чрезвычайно высокое мнение о клочке земли, на котором ему довелось родиться. Вобан считал Францию не просто хорошей страной, а страной превосходной. А коли так, зачем стремиться к расширению владений? Все свои силы маркиз посвятил защите географических рубежей, доставшихся нации в наследство от предков. Он укреплял границы, создавая крепости столь совершенные, что любое нападение было обречено на провал, еще не начавшись. Ему принадлежала идея pré carré, «квадратного луга»[35] – так эти лягушатники прозвали свою вонючую деревню; Франция должна была превратиться в единый вечный монолит с четко очерченными границами и твердо стоять веками. Мирную жизнь ничто не должно было нарушать. Под оболочкой гения инженерного искусства скрывалась буржуазная ментальность приспособленца или даже, если позволите, простая близорукость. Вобан усовершенствовал Вегеция: Si vis pacem para castrum (Хочешь мира – воздвигай крепости)[36]. Если можно заставить врага отказаться от своих намерений, зачем воевать? Конец всех конфликтов.

Вобан плохо кончил. Он во многом был ярым консерватором в стране, охваченной модной лихорадкой борьбы за власть над миром, но в некоторых вопросах являлся сторонником слишком смелых преобразований. В своих трудах он выступал за свободу веры и мысли, когда в стране воцарилась тирания, стремившаяся свести личность к нулю и требовавшая от людей беспрекословного подчинения власти. Маркиз предлагал заменить потомственную аристократию новоявленной, которая получала бы титулы за личные заслуги. И призывал к этому в условиях абсолютной монархии, подобной которой мир не видывал со времен Дария в Персии! Министры Монстра не видели в нем опасности, потому что Вобан критиковал не монарха, а его двор. Им двигал не революционный дух, а разум: по его подсчетам, из двадцати четырех французов только один обрабатывал землю, следовательно, двадцать три других кормились плодами его труда.

Маркиза оттеснили со сцены, как выжившего из ума старика. Если бы не его почтенный возраст и былые заслуги, вероятно, он бы не избежал преследований. Старомодные представления о верности не позволяли ему поднять руку на своего короля. Напротив, маркиз готов был тысячу раз умереть за него, хотя не принимал королевских амбиций, решений и ошибок. Вобан был столь наивен, что воображал, будто политика такова, какой представляется обществу. Логика его рассуждений отличалась математической точностью, а потому не признавала никаких отклонений. Бедняга так никогда до конца и не понял, что людьми движет огромное количество взаимозависимых, непредсказуемых и тайных побуждений, в большинстве своем злокозненных.

Конец войн! Какая издевка! Еще Платон сказал: «Только павшие на поле сражения видят конец войны»[37].

Если верить утверждению, что наша жизнь делится на этапы, то в это время подошел к концу самый плодотворный и самый счастливый отрезок моего существования. Все изменилось неожиданно и бесповоротно, хотя было бы неверно сказать, что крушение произошло за двадцать четыре часа. Мои несчастья начались в тот самый день, когда супруг Жанны чудесным способом исцелился от своего сумасшествия.

Когда человек страдает безумием, близкие встречают эту болезнь со смесью недоверия и негодования, воспринимая это несчастье как некое личное оскорбление. В некотором смысле мы склонны считать душевнобольных дезертирами. Как солдаты одного батальона, мы встречаем жестокие удары жизни, стоя плечом к плечу, и не выносим тех, кто добровольно покидает наши ряды. Но самое странное другое: наше недоумение бывает ничуть не меньшим, когда к недавнему сумасшедшему возвращается разум. Ибо излечившийся безумец вызывает такое же недоверие, как дезертир, вернувшийся в свою часть.

До меня уже дошли новости об этом исцелении, но Париж был слишком далеко от Базоша, а я слишком погружен в мои штудии. Когда наконец муж Жанны появился в Базоше, я не мог поверить своим глазам. Его шаг стал твердым, он выглядел опрятным и смотрел собеседнику в глаза – не то что раньше, когда его взгляд часами следил за полетом невидимых другим пчел. Ко мне он относился по-прежнему сердечно.

– Мой дорогой друг Сувирия! – воскликнул наш гость, обнимая меня за плечи. – Как давно мы не виделись, и как же вы изменились: выросли еще на целую пядь, хотя раньше казалось, что и расти вам больше уже некуда. А о какой силе характера говорят ваши черты! – добавил он, потрепав меня по щеке. – Вы повзрослели даже больше, чем выросли.