С грустью Сурен замечает, что сосредоточиться на дыхании вновь не получилось. Аккуратно, помня о Кики, переворачивается на живот. Подушку подминает под себя, ложась на нее грудью. Вспоминает, как лет десять назад, стоило ему только вернуться с работы, старший сын брал до утра автомобиль. А поскольку у автомобиля был уникальный сигнал («Крестный отец»), а возраст у сына был амбициозный (двадцать два года, только вернулся из армии), то он до полуночи слышал сигнал из разных концов поселка. Не ругал, относился с пониманием.

Раз прием с дыханием не получается, он переходит ко второму приему – мысленной реконструкции маршрутов. Иногда помогает. По крайней мере, это лучше, чем оставить мозг без присмотра, потому что в этом случае мозг будет себя истязать до рассвета. Маршруты по поселку «исходил» вдоль и поперек так, что они наскучили. Бывало, пробовал улицы Лермонтова, но из-за нелюбви к этому городу перестал. Прошлой ночью отключился на воспроизведении своей воинской части: казарма, танковый бокс… Много важных ее деталей потеряны безвозвратно. Например, так и не вспомнил, как выглядела столовая, как будто ее и не было.

Вдруг перед глазами видит лесной пейзаж. Мимо янтарных, в закатном свете, стволов лиственницы бежит утоптанная тропа. В нескольких десятках метров впереди она скрывается за большим каменным валуном, лежащим на краю склона. Еще дальше, в низине, в полукилометре от точки обзора, поднимается густая стена таких же острых лиственниц, покрывающих следующую сопку, с проплешиной на левом боку. Эта тропа есть часть секретного маршрута к месту их браконьерского промысла. Одно мимолетное воспоминание о тех школьных лиходействах, и Сурен явственно слышит и шум ледяной речки, и обоняет пропахший рыбой мешок, и чувствует его тяжесть и текстуру, и вновь ощущает то бесконечно счастливое состояние жадно пьющего каждый день жизни мальчишки.

Поворачивает голову направо. Поудобней устраивается на подушке. Он готов добровольно утонуть в каждой детали того благословенного времени. Начнет прямо от реки, от поляны, на которой еще дымится кострище, обложенное почерневшими от сажи камнями. Их несколько человек: он, братья, соседские мальчишки. Каждый из них поднимает по два неполных мешка, связанные между собой тряпками и перекинутые через шею, и отправляются в путь. Сначала крутой подъем от реки. Берег здесь более-менее утоптан, прочные части дерна выступают заменой ступенек. Если оступиться, то нога поедет, поэтому идут след в след. Поднявшись наверх, нужно все время следовать на запад. Перед глазами проплывают виды возвышающихся в отдалении сопок, которые служат ориентиром движения. Некоторые из них и сами становятся частью маршрута, потому что их приходится обходить то справа, то слева. Сурен помнит каждое поваленное дерево, каждый куст, за которым мерещился медведь, каждую поляну, на которой они делали привалы, каждый родник.

Этот маршрут выведет на тропу грибников не раньше чем через десять километров, но до нее еще нужно добраться. По пересеченной местности, под грузом негабаритной ноши и с отекшими плечами, они добираются до тропы уже ближе к закату, уставшие и изможденные настолько, что не остается сил на разговоры. Впереди еще несколько километров, в том числе тот крутой подъем, с вершины которого угрожающе нависает каменный валун. Сколько мальчишек мечтало столкнуть его вниз! Тропа узкая. Идут друг за другом. Сурен видит ноги впереди идущего. Не разглядеть, как ни старайся, во что он обут. Мешки бьются о колени и время от времени вынуждают оступиться. Сильно пахнет рыбой. Пару дней от этого запаха не отмыться. Мешки сырые: чем дольше несешь, тем они тяжелее, а чем ближе к вечеру, тем они холодней.

…И тот бег он помнит. Беспомощность, с которой пытался на четвереньках карабкаться по песчаному склону, где ноги увязали по щиколотку. Песок был холодным и каменистым, полным веток и сосновых иголок. Он осыпался тем сильней, чем быстрей ты старался по нему бежать. Но силы и так были на исходе, поэтому к спринту Сурен был не готов. Не способный оторваться, беспомощный и пойманный с поличным, он повалился на песок и горько заплакал.

Несвязный и неконкретный, пустой и бессмысленный утренний сон тает незаметно, как испарина на стекле.

Сурен лежит с закрытыми глазами и постепенно осознает, что уже какое-то время не спит, а слушает звуки, доносящиеся извне комнаты. Сначала это был приглушенный шум воды из ванной, прерываемый стуками предметов о раковину. Потом манипуляции с очисткой кошачьего туалета. Теперь периодические вскрики недовольной половицы. О смысле некоторых действий жены догадывается по дополнительным звукам: стук дверцы шкафа в зале – убирает постельное белье, шум крана на кухне и удар по плите – ставит чайник.

Сурен переворачивается на спину и смотрит вверх: на стену шифоньера, на потолок, на то место, где по ночам ползают чужие лучи света.

Жене на работу к восьми. Сейчас (судя по ее действиям) начало восьмого. Чтобы в Минводах быть в одиннадцать, из дома нужно выйти в девять тридцать. В запасе есть около двух часов. Пора вставать, потому что они с женой всегда завтракают вместе. Но даже если бы не завтрак, сна уже все равно не видать.

Вероятность очередного «пустого рейса» (четвертого или пятого по счету?) демотивирует настолько, что Сурен чувствует себя разбитым, едва проснувшись.

С другой стороны, перспектива остаться в четырех стенах на суточное растерзание самоедству еще хуже.

И вдруг вспоминает про газовый котел. Ну, конечно! Вчера звонил старший сын и спрашивал, из-за чего может гаснуть пламя. Сурен обещал завтра, то есть сегодня, заехать и посмотреть. Но план-то более хитрый. До них с женой дошли слухи, что у сына начались новые отношения, но от прямых вопросов он уклоняется. А тут такая возможность увидеть все своими глазами. От этих мыслей Сурен ободряется, скидывает одеяло и быстро одевается.

Галина стоит в коридоре у зеркала, подняв подбородок, прикрыв глаза – красит ресницы. Рядом с ней, удивленно разведя рукава («Ничего себе!»), на плечиках висит медицинский халат. В позе сфинкса на кресле бдит Кики.

– Доброе утро, – не отвлекаясь от зеркала, говорит Галина.

– Доброе… если оно доброе.

Когда Сурен проходит мимо жены, у него мелькает мысль шлепнуть ее по мягкому месту, но не решается, понимая ювелирность дела, которым она занята. Успевает глянуть в зеркало. Маленькой щеточкой она поддевает ресницы и вытягивает их вверх.

Раздавив нервную половицу, он выдает фразу из кинофильма, ставшую семейной шуткой: «Мамаш, а ты ей бровь-то замажь» – и закрывается в ванной. Через время выходит, спрашивает у Галины, чем она будет завтракать, и идет на кухню. В холодильнике ему приходится проверить содержимое нескольких пиал, накрытых блюдцами, прежде чем найти нужное – салат со свеклой и зернами граната. Раскладывает его на две тарелки и убирает пустую пиалу в раковину.

Далее достает сыр, масло и хлеб. Принимается нарезать хлеб, но тут же прерывается, пробует лезвие, так и есть – затупилось. Достает второй нож. Пробует пальцем, прикладывается к ждущей на плахе булке. Ненамного лучше. Решает позже наточить.

Делает бутерброды. Сторона масляного брикета оказывается короче длины хлебных ломтиков, поэтому кладет по два отрезка масла с нахлестом. Нарезает треугольный кусок сыра. Досадует, что с одной стороны бутерброда сыра получается больше, чем с другой.

Разливает кипяток по кружкам, следом добавляет заварку. Из отдельного блюдца, с крышечкой в виде сосновой шишки, достает дольки лимона к чаю, заранее нарезанные и посыпанные сахаром. Лимон тонкокорый, должен быть кислым.

– Все готово.

Галина приходит не сразу. Заканчивает свои дела, выключает свет, раздавливает половицу. В это время Сурен стоит у окна, опершись на подоконник, и смотрит на унылое туманное утро 14 марта 2008 года. Голый вид на коробку впереди стоящего дома по-прежнему кажется чуждым, хотя ряд тополей, ранее мешавших этой оптической стерильности, был срублен еще несколько лет назад. В некоторых окнах горит свет. В одном из них видно женщину у кухонной плиты. Вдоль безлюдной аллеи стоит неплотный ряд лысых пеньков, пустивших из висков отростки. На фоне общей серости только и выделяются что желтые окна напротив да зеленая крыша недостроенной бетонной коробки внизу, которая должна была стать магазином, а стала памятником взяточничества главы администрации.