Большинство коллег-преподавателей считали, что столь быстрый взлет по служебной лестнице объясняется не особыми дарованиями Альперта как ученого, а скорее, его невероятными способностями ловко обращаться с чиновниками от науки и играть в их игры; он представлял собой тип ученого-политика, такие типажи обычно достигают академических вершин и получают в конце должность завкафедрой, декана или даже ректора. И он сам тоже осознавал это. «Я не гениальный ученый, но я успешно преодолел все академические препоны, — писал он позже. — Я получил докторскую степень, писал книги. Добился спонсирования своих исследований… Я был тем самым образцом успешного профессора, каким его представляют в Америке». Он ездил в Кембридж на «мерседес-седане», или иногда, когда ему взбредало в голову, забирался в глушь на мотоцикле «Триумф», или летал вдоль восточного побережья на своей «Сессне». Квартиру его украшали антикварные вещицы, время от времени он устраивал там «премиленькие вечеринки».
Но под внешней стороной жизни скрывался внутренний надлом.
Рисунок из тибетской книги мертвых «Бардо Тодоль»
Каждый раз, когда он читал лекции, у него начиналась диарея. Он сильно пил, а его сексуальная жизнь, когда ему случалось заниматься сексом, вызывала у него чувство стыда. Редкие попытки завязать гетеросексуальные связи лишь подтверждали то, о чем шептались мальчики у него в классе, называя его странным: Альперт предпочитал мужчин. Хотя ему удавалось скрывать растущее отчаяние за внешней жизнерадостностью, однако жизнь для него была полна внутренней неудовлетворенности. Добиваясь признания и успеха, он чувствовал, как вместо радости его переполняет гнев. «Я вам нравлюсь, да, но то, что вам нравится — это не я», — вот какие примерно рассуждения скрывались за выплескивающимися наружу эмоциями. Ко всему прочему в нем росло все большее разочарование в предмете, которым он занимался. «Все, чему мы учим, — это маленькие кусочки знаний, но эти знания не складываются в итоге ни в какую мудрость. Я просто становлюсь… более знающим, и все. И я очень хорошо выгляжу, когда речь идет об этих знаниях. Я могу задать на защите докторской весьма хитроумные вопросы и казаться чудовищно умным, но все это — пустое».
Еще одной проблемой был психоанализ. Альперт ходил к психоаналитику начиная со времен Виллистона. За время его жизни в Стенфорде на психоанализ у него ушло в общей сложности двадцать шесть тысяч долларов, и когда его врач узнал, что Альперт направляется в Гарвард, он посоветовал ему как можно скорее найти подходящую замену. «Вы слишком слабы, чтобы обойтись без психоанализа», — сообщил он ему.
Но если за двенадцать лет психоанализ ему не помог, то стоит ли вообще надеяться, что он ему поможет?
Примерно в таком унылом настроении Альперт вернулся осенью 1959 года в Гарвард. Зайдя на Дивинити-авеню, 5, он обнаружил, что старая подсобка переоборудована в кабинет. Помещение было до смешного маленьким — в нем едва умещался письменный стол и книжные полки. Там его встретил широко улыбающийся парень, разглядывающий карту Европы. «Я только вернулся из Европы, — сообщил ему Тим Лири, — без конца там мучился — не мог получить наличные по чекам».
«Он был способен строить умопомрачительно рискованные гипотезы», — так объяснял Альперт неотразимое обаяние Тима. Глядя на него, Альперт чувствовал, в нем вновь воскресает вера в психологию. На Лири же Альперт произвел впечатление «честолюбивого ученого-политика, большого щенка, виляющего хвостом, заинтересованного в карьере, и остроумного человека». Однако Лири также интуитивно почувствовал в Альперте такого же аутсайдера, каким был и сам. Гомосексуализм вкупе с еврейством делали его чужаком в обычном обществе. Они часто вместе выпивали и обучали друг друга экзистенциальной психологии, так что когда пришло время летних отпусков, то Лири предложил отправиться вместе на «Сессне» Альперта в Мексику. Однако у Альперта была договоренность относительно лекций в Стенфорде в начале лета, так что от этих планов пришлось отказаться. Они договорились встретиться в Куэрнаваке и там уже полетать на «Сессне».
Но полеты на самолете были отложены. Альперт прибыл на несколько дней позже, после эксперимента Лири. Вкусивший грибов и склонный к рискованным гипотезам приятель Альперта к тому времени уже не мог говорить ни о чем другом, кроме как о том, что надо срочно лететь назад в Гарвард и приниматься за работу. Поскольку Альперт должен был читать в Стенфорде еще и осенний курс лекций, ему оставалось лишь слушать восторженные излияния Тима. Все это сильно напомнило ему времена начала работы в Стенфорде и историю с марихуаной.
Однако во время первой же сессии в Ньютоне он понял, что ошибался. Самым важным моментом стали для него видения, несколько напоминающие театральный водевиль. Он мог наблюдать, лежа на диване, как открывается занавес и актеры поочередно выходят на сцену. Первым шел Альперт-профессор, глубокомысленно бормочущий что-то себе под нос. За ним последовали Альперт-космополит, Альперт — пилот самолета, Альперт-любовник и Альперт — маленький мальчик, который мечтает понравиться родителям и стать нейрохирургом. Фигуры выскакивали одна за другой и затем мгновенно исчезали. Это напоминало то, как умелый игрок вытаскивает карты из колоды. Сначала Альперта это заинтересовало. «Надо же, я так старался получить звания и положение, в которых вовсе не нуждался», — подумал он после исчезновения профессора. Однако по мере того как они один за другим исчезали, он запаниковал. Если исчезнут все его социальные роли, то что же останется?
Первым ответом, пришедшим ему на ум, было — если эго исчезнет, тогда останется только тело. По крайней мере, у меня останется тело, подумал Альперт. И я всегда смогу найти себе новую идентификацию. Но затем исчезло и тело. Он видел в зеркале, висящем перед ним, пустой диван, на котором никого не было! А что, если тело никогда не вернется? Это достаточно простой вопрос, особенно когда вы просто читаете об этом в книжке, вот как сейчас, например. Однако когда он возник в голове у Альперта, на него нахлынул приступ страха, такого, какого он никогда прежде не испытывал в своей жизни. Он уже открыл рот, чтобы закричать, но как раз в этот самый момент внутри у него зазвучал приятный мягкий голос, который спросил: «А кто следит за всем этим?» И тут же страх лопнул, как мыльный пузырь, кричать было не нужно. Если у него нет зго и нет тела, то откуда звучит этот голос?
И как только я смог сосредоточиться на этом вопросе, я понял, что хотя все, что я раньше воспринимал как «Я», включая мое тело и саму мою жизнь, ушло. Я продолжал сознавать происходящее! Вместе с этим осознанием на меня снизошло невероятное, никогда ранее не испытываемое ощущение глубокого покоя. Я наконец нашел это «Я», этот сканер-точку-сущность-ме-сто в беспредельности.
Смеясь от радости, он выскочил наружу навстречу снежной метели.
«Мы с ним тогда договорились, — рассказывал Тим о том, какую роль сыграл Альперт в программе по изучению псилоцибина. — Он сказал мне: «Слушай, я буду заниматься контактами со внешним миром, у меня это получится лучше — я умею с ними обращаться и смогу вас прикрыть». Так что на этом мы и сошлись. И он был совершенно незаменим в таких делах. Помню, как все мы слонялись вокруг кабинета, где шло заседание администрации, а он спокойно открыл дверь, зашел туда и вышел к нам уже с подписанными бумажками, все что надо, плюс еще список студентов, которые, как он считал, нам могли пригодиться. Он был для нас кем-то вроде представителя от народа в парламенте».
Альперт развернул бурную деятельность. По выходным он летал на «Сессне» в Северную Каролину, где проводил сессии в парапсихологическом институте Д.Б. Райна. Но чаще всего отправлялся в Нью-Йорк, где посещал светские рауты, на которых объяснял нужным людям — избранным интеллектуалам, представителям артистических кругов и другим влиятельным лицам — возможности, которые открывает псилоцибин для расширения человеческого сознания. Из всех, кого он обработал за те месяцы, пожалуй, наиболее важной личностью, о которой пойдет речь в нашем повествовании, была Пегги Хичкок.
