Борька выбрался из-за стола, ухватив в обе руки по три пирожка.
— Ох, ты ж горюшко моё, — притворно заворчала баба Стеша. — Стой, говорю. На-ка вот, в миску положь. Да полотенце с собой возьми. Неча руками за книжки хвататься. Пятен наставишь, как библиотеку отдавать станешь? То-то и оно, учишь тебя, а всё без толку.
Соседка поставила перед Борькой тарелку, пацан быстренько сгрузил на неё пирожки, схватил чистое полотенце и помчался в дом, читать.
— Читать-то он любит, и на пятёрки учится, — пояснила Степанида, с любовью глядя на внука. — Так лето… Я уж дочери говорю, говорю. А она мне в одно, знай, твердит: надо, мама, в школу скоро, буквы за лето забыл. А где ж забыл? Каждый вечер нам с дедом истории читает из книжек своих. Но раз дочь велела… Почитает, а на рыбалку потом.
Степанида взяла тарелку внука и понесла её на стол возле печки. Завозилась с посудой. Я остался один, продолжил неторопливо смаковать каждую порцию чудесного борща. Давненько я такого не пробовал. Густой, наваристый, в кастрюле ложка стоймя станет и не упадёт.
Про сало отдельный разговор. Оно просто во рту само таяло. Мой желудок просил ещё и ещё, требуя добавки всего и побольше.
— Ты кушай, кушай, сынок. Сало-то Коленька мой сам солит, — Степанида вернулась к столу, присела, подвинула к себе доску, принялась нарезать шмат. А затем снова пододвинула ко мне соблазнительные кусочки.
— Вкусно, — абсолютно искренне выдохнул я, понимая, что если съем ещё один кусок, то лопну.
— И салатик кушай, огурчики-то, помидорчики свои. А масло подсолнечное колхоз даёт. И сахар, и муку. Хороший у нас колхоз. И председатель, Иван Лукич, хороший человек. За нас, за всех переживает. Да ты кушай, кушай, сынок. Пирожочки вот, с печенью, с картошечкой, лук с яйцом. А эти вот сладкие. Со сливой.
Степанида подвинула ко мне большой таз и средних размеров плошку, в которых лежали аппетитные ароматные пироги.
— Да некуда уже, — Степанида Михайловна, — улыбнулся я. — Спасибо, давно такого борща не ел! — признался я.
— Какая я тебе Михална, зови уж Степанида или баба Стеша, — махнула рукой хозяйка. — Вы кушайте, Егор Александрович, я вам сейчас чайку организую, — засуетилась Степанида, поднимаясь из-за стола и направляясь к печке.
— Да не нужно, объелся я, честное слово, — попытался я протестовать, но рука сама собой потянулась к пирожку, цапнула его, и я не заметил, как съел второй.
Чайник закипел, баба Стеша налила мне чаю в большую кружку с геометрическим орнаментом и золотой каёмочкой внутри.
— Сахар вот, да вы не стесняйтесь, Егор Александрович, угощайтесь, — присаживаясь за стол, повторила Степанида.
— А можно вопрос, Степанида Михайловна? — поинтересовался я, пододвигая к себе чашку.
— Да что же вы, сахар-то берите, — всплеснула руками Степанида, снимая крышечку с сахарницы. — Кусковой, сладкий.
— Привык без сахара — улыбнулся я.
— Да как можно, без сахара-то? — изумилась старушка. — Задавай свой вопрос. Чего спросить хотел-то?
— Вот вы меня то сынок, а то Егор Александрович называете. Почему?
Степанида смутилась, опустила глаза, тяжело вздохнула. Я не торопил, пил чай, наслаждаясь замечательным, почти спокойным поздним утром. Хотя какое утро? Обед уже, скоро в школу пора. Иван Лукич говорил, директор к двум подойдёт. Пожалуй, надо заканчивать посиделки, топать на будущую работу, знакомиться с начальством, а может, и с коллективом.
— На сына нашего похож ты, Егор Александрович, — Степанида отвернулась, утирая краем платка уголки глаз. — Помер он в войну проклятущую. Тебя вот увидела, словно сыночек мой повзрослевший во двор зашёл. И плечи, и волос, и глазом похож, и статью весь в Коленьку маво. Кабы сдюжил сынок, таким бы и стал, как ты, — вздохнула Степанида. — А что сынком зову, так ты не обижайся, привыкну, дык по отчеству и обзовусь. Я вона уже… почти… А как гляну на тебя, так и сдержать не могу… сердце обмирает… Всё Витенькой тебя назвать хочется… Вот и… сынок… Виктор мой… Витюшенька… кровиночка моя…
Женщина торопливо наклонила голову, но я успел увидеть, как потекли слёзы по морщинистому лицу. Ругая себя за идиотский вопрос, уткнулся в чашку с чаем, не зная, что делать. С утешениями лезть, соболезновать? Всегда терялся в такие моменты, что говорить, как себя вести. Горе — оно людской суеты не терпит, и слов не признаёт. Да и не лечит время, только притупляет.
— Теперь вот свет в окошке, внучок Боренька, да дочка… Повезло нам с дедом… слепили на старости лет себе Снегурочку, — светло улыбнулась Степанида, приходя в себя.
— Вы уж простите меня… Степанида Михайловна… — повинился я. — А за сынка я не обижаюсь, мне даже приятно. Детдомовский я, — ляпнул, не подумав, и тут же прикусил я язык.
Надеюсь, Иван Лукич не в курсе, что у Егора имеются родители. Ну, если что, скажу, мол, в эвакуации усыновили. Правду никто не выяснит, сомневаюсь, что родители Зверева припрутся в такую даль сыночка единственного проведать.
— Ох, горюшко, — старушка всплеснула руками. — Да как же так? Ой, беда… А родители что?
Я пожал плечами, уходя от ответа: хоронить даже на словах живых родителей Егора не хотелось. Уверен, баба Стеша сейчас всё за меня объяснит.
— Ох, война, война… проклятущая… Ну, ничего, сынок, ничего… Ты, вот чего, — Степанида поднялась, пошла снова к печке, достала откуда-то пару газет, вернулась к столу и принялась выкладывать на бумагу пирожки. — Ты вечерять к нам приходи.
— Да что вы, — смутился я. — После школы в магазин зайду, продуктов куплю. Готовить я умею, будет чем поужинать.
— Ты со мной не спорь, вот что я тебе скажу, сынок, — улыбнулась баба Стеша, разворачивая вторую газетку. — Ты кого хошь спроси в колхозе: со Степанидой лучше не спорить. Всё одно по-моему будет. А не придёшь — сама приду. Так-то. Вот это Ильича угостишь. Хороший мужик, фронтовик. А это сам кушай. И всё. Ступай, ждут тебя. Юрия Ильич до школы пошёл уже.
— Откуда вы знаете? — изумился я, решив не спорить.
— Так Борька видал. Его ж домой не загнать. Лето, вот они и носятся, ребятишки. А к обеду как штык. Знал, что я пирожки-то пеку, вот и примчался. Видал, как директор в школу пошёл.
— И давно это было? — поднимаясь, поинтересовался я.
— Так с полчаса уже. Да ты не переживай, Егор Ляксандрыч, — баба Стеша хитро улыбнулась, на деревенский манер выговорив моё отчество. — Спина у него. Пока доковыляет, — пояснила Степанида. — Нагонишь ещё.
— Кого? — не понял я.
— Так, директора-то, нагонишь, говорю, по дороге. У тебя ноги вона какие длинные. Да и молодой ты, шустрый. А Ильич с радикулитом нынче. Да и хромает он после войны-то.
— Спасибо, Степанида Михална. Вы покажите, где тарелку помыть… — начал было я.
— Чего удумал, — фыркнула соседка. — Ступай, говорю, нагоняй директора, — махнула рукой. — Посуду мыть… — покачала головой хозяйка. — Сама я, что ли, без рук? Чтоб гости у меня в дому посуду драили, — продолжила возмущаться Степанида.
Я, улыбаясь, выбрался из-за стола, ещё раз поблагодарил хозяйку за вкусный обед и пошёл к калитке.
— А ну, постой! — окликнула меня боевая старушка.
Я остановился, развернулся.
— Пирожки забыл! И смотри мне, на ужин жду! — пригрозила мне Степанида. — Познакомлю со своими-то!
Я кивнул и покинул гостеприимный двор. Огляделся по сторонам, припомнил указания Ивана Лукича и зашагал в нужную сторону.
По дороге я и впрямь встретил прихрамывающего человека, который шёл, чуть перекосившись на одну сторону. Ускорил шаг и догнал, как я предполагал, Юрия Ильича Свиридова, директора жеребцовской школы.
— Здравствуйте. Юрий Ильич, полагаю? — вежливо поинтересовался у мужчины.
— Добрый день.
Свиридов окинул меня быстрым цепким взглядом, едва заметно поморщился и попытался выпрямиться. Но боль в спине не позволила ему это сделать. Протянул руку, мы поручкались.
— Юрий Ильич Свиридов. А вы, стало быть, новый учитель?..
— Он самый, — кивнул в ответ. — Зверев Егор Александрович, — мысленно в очередной раз отругал сам себя. По-хорошему, нужно сказать директору, какой предмет я буду преподавать в его школе. Но я так и не удосужился внимательно изучить все документы Зверева. То гробы, то старушки, то Митрич с Борькой, не до того было.
