— Сан Саныч, ну вот что ты вечно воду мутишь, народ баламутишь? Да эти мостки ещё мой дед через речку мастрячил, а батя перила приваривал. Они ещё сто лет простоят! А ты говоришь — сноси! Это ж историческая память… Памятник! История нашего города! — размахивая руками, вещал Пузырь, по паспорту Степан Сергеевич Пузырянский.

— Ты мне, Стёпка, зубы не заговаривай, — я скрипнул зубами. — В том году Трандычиха тут едва в ручей не скопытилась из-за твоих железок ржавых. А Петрович? Чуть ноги не переломал.

— Так Петрович пьяный был! — возмутился Степан. — Мостки тут причём, когда ноги не держат?

— Или чини, или сноси, — категорично отрезал я. — Ни к чему они тут. Вон, мост нормальный поставили. Не переломятся, дойдут.

— Да что ты, дядь Сань! — заныл толстенький низенький Стёпка.

По малолетству я их частенько с пацанами гонял хворостиной за глупости. В редкие свои побывки после длительных командировок. То курить возле бани вздумают, то костёр в засуху разведут под картоху в старом саду, то яблок наворуют у бабы Нюры. Яблок наша боевая ветеранша пацанам не жалела. Я их за вытоптанные грядки крапивой гонял. Ну а потом заставлял в бочку воды натаскать, вскопать, что баб Нюра скажет.

И ведь все людьми выросли, человеками, можно сказать. А этот… я сплюнул себе под ноги. Ещё и в мэры выбился.

— Ты мне, Стёпка, зубы не заговаривай. То, что у тебя там сарайка лодочная стоит, за кустами сирени, так про это все знают. И что от жены ты там тихаришься по праздникам, тоже знают. Ты бы заканчивал пить-то. Молодой ещё, а вон как себя запустил.

— Сан Саныч… — заканючил Пузырянский. — Ну, право слово…

Глазастая секретарша, что стояла поодаль от начальника, деликатно отвернулась, пряча улыбку. Красивая деваха. Мне б годков двадцать скинуть, я бы ух… показал б красотке небо в алмазах. Ухмыльнулся, вернулся к своему барану. Тьфу ты, к главе нашему бестолковому.

— Цыц, я сказал. А то не посмотрю, что ты мэр, лозину выломаю да прогоню по улице. Вот людям-то радость будет.

— Нехорошо, дядь Сань, не по-людски это, — насупился Степан. — Хорошие мостки же. Вон и пацанве радость, рыбу ловят… На короткой ноге в лесок бегают за грибами. И вообще, денег нет!

— Но вы держитесь. Знаем, плавали, — покачал я головой. — Ржавые твои мостки, Степан, ты это понимаешь?

Я подступил к Пузырянский поближе, ухватил пуговицу на пиджаке и стал её выкручивать. Есть у меня такая дурацкая привычка, никак не избавлюсь. Парни мои знали: ежели командир за пуговицу взялся, всё, бункер не поможет, тушите свет, выносите вперёд ногами.

— Рухнут железки одним разом, и всё, пиши пропало. И ведь посадят тебя, Стёпа.

— Да за что же? — вскинулся Пузырь.

— За халатность и доведение до смертоубийства, — с самым серьёзным видом заверил я малость струхнувшего мэра.

— К-какое убийство? — проблеял Пузырянский.

— Ты пойми, Стёпа, — задушевно продолжил я. — Тут пацанва носится. По мосткам-то. А они ржавые, смекаешь?

— И что?

— И то! — разозлился я. — Дурья твоя башка! Ладно, если ржавина твоя сама по себе рухнет, от старости. А если в этот момент пацанва побежит? И железки под ними обрушатся? Да в реку? А речка у нас быстрая, глубокая. Ты видал, что они тут вытворяют? — я выжидательно прищурился, всё ещё надеясь на понимание ситуации.

— Ч-что? — Степан попытался осторожно отцепить мои пальцы от своей пуговицы.

Отцепил, вместе с фурнитурой и куском ткани. Я аккуратно засунул застёжку Степану в нагрудный карман, поправил платок и продолжил.

— Они тут, Стёпа, на своих самокатах на спор наперегонки гоняют. На перилах вниз головой висят, качаются. Ржавое тут всё, Степан Сергеевич. Ржавое. Не доводи до греха, снеси ты железяку эту. Сам же потом себе не простишь.

Стёпка супился и молчал, старательно отводя от меня глаза. Но взгляд его то и дело натыкался на пресловутые мостки, из-за которых у нас с мэром шла словесно-бумажная война вот уже второй год.

Аккурат два года назад я вышел на пенсию, осёл в родном провинциальном городишке, подальше от бывших коллег и сумасшествия большого города. Собственно, где жить, долго не размышлял. Где родился, там и пригодился. Родился я здесь, а вырос в местном детском доме.

За время своих коротких возвращений на малую Родину продал квартиру, которую получил как детдомовец, добавил накопленного добра, и прикупил домишко с видом на речку. И на вот эти клятые железные мостки. Ржавые, чтоб им пусто было. И зажил тихо-мирно, как порядочный российский пенсионер с несильно большой пенсией, на которую и восстанавливал дом, заброшенный сад, ну и территорию рядом с домом.

В душу мне никто не лез, кем я работал все эти годы, не выяснял. Любопытным соседкам я скормил хорошо продуманную легенду. Так и зажили душа в душу, ругаясь на реформы, маленькую пенсию, очереди в поликлинику. Понемногу воевали с мэром и произволом властей, не без этого, конечно. Всё, как и положено.

— Короче, Степан Сергеевич, — я примерился ко второй пуговице, но мэр шустро отступил в сторонку. — Снеси железо, по-хорошему прошу. Не снесёшь за неделю, я их сам в металлолом сдам. Я понятно излагаю?

— Порча городского имущества, — заикнулся было Пузырянский. — Понял я, дядь Сань, понял. Всё, некогда мне тут с вами, совещание у меня, — буркнул Пузырь. — Света, где машина? — недовольно скривился в сторону секретарши.

— Вон она, Степан Сергеевич, — откликнулась помощника.

— Всё, Сан Саныч. Я вас услышал, — Пузырянский протянул мне пухлую ладонь, я сделал вид, что не заметил. Потные они у него.

— Сделаем всё, что в наших силах. Ну, я пошёл?

— Сделай, Стёпушка. Вся улица тебя просит — сделай. Уж расстарайся. Две недели срок тебе, Степан Сергеевич.

Мы расстались с мэром несильно довольные друг другом. Ну да мне глубоко с кисточкой на Стёпкины удовольствия. Этого… Пузыря если не подгонять, дело с мёртвой точки не сдвинется. Как его только в мэрах держат, непонятно. В моё время такого с партийного места быстро бы попёрли. Стоило жалобу накатать и всё, пишите письма мелким почерком, высылайте махорку.

Я покачал головой, глядя вслед чёрному мерседесу. И откуда у людей такие деньги. Хотя понятное дело откуда, наворовали и жируют. Это моё поколение жило с душой нараспашку, двери не запирая, помогая всему миру. А в ответ что? Кукиш без масла и циничный оскал капитализма.

Проводив отъезжающего мерина взглядом, я покачал головой, кинул взгляд в сторону ржавого моста, на котором болталась табличка с надписью «По мосту не ходить!», сделанная моими руками, развернулся и зашёл во двор. Таблички к вечеру уже не будет. Пацанва опять её снимет и отволочёт к новой переправе через реку и там прицепит. Вот такая у нас с ними нехитрая забава.

И ведь не поймаю никак того шутника, который каждый вечер проворачивает этот фокус. «Тоже мне, разведчик», — хмыкнул про себя. С другой стороны, я не больно-то и старался застукать шустрика с добычей в руках.

Я ухмыльнулся: хорошее у парней детство в нашем тихом городишке. Почти как наше, без телефонов и прочей лабудени. С войнушкой и оружием из палок, великами, печёной картошкой и прочими удовольствиями. Хотя интернет — это, конечно, вещь, но не так чтобы круглые сутки.

Вернув грабли в сарай, я окинул хозяйским взглядом двор и решил, что после очередного бесперспективного разговора с Пузырём не помешает выпить чайку. Сказано — сделано. Притащил с веранды настоящий русский самовар, который достался мне по наследству при покупке дома. Нашёл на чердаке, отмыл, привёл в порядок, и вот теперь чувствую себя эдаким кулаком, распивая чаи под яблоней в собственном саду.

Поставил самовар на стол, поджёг лучину, положил её в кувшин, сверху присыпал яблоневыми щепочками, подождал, пока разгорится, и примастрячил вытяжную трубу

По саду поплыл яблочный дух, я довольно крякнул и принялся таскать на стол чайную пару, бублики, сахар-рафинад и прошлогоднее смородиновое варенье, которым каждый раз при случае угощала баба Нюра. Соседка не терпела отказа, а урожая чёрной смородины у неё с каждым годом становился всё больше. Так что баночками из-под варенья я смог бы заставить все подоконники. Но попробуй не верни тару хозяйственной соседке, проще вертушку из снайперской винтовки подбить, чем скрыться от выговора баб Нюры.