Хорош, Ваня. Молодец! Поверили, кажись, ироды, – остановила его мать, наблюдая, как покидают двор в направлении к лесу Лыховы. Она истово перекрестилась на икону Богородицы и задумалась, как им жить дальше. Пока лето, прятать Лизу не трудно, но что будет, когда начнётся осенняя слякоть, не говоря о снеге.
Младший Лыхов, Кузьма, допускал, что тётка Фрося с сыном обвели их вокруг пальца, но уверен в этом не был. А при таком раскладе трудно бить человека, которого ты знал с тех пор, когда ещё без штанов бегал. Вот, если б знать наверняка! Про себя Кузьма решил, что в следующий раз придёт с собакой, но своего добьётся. К пятому году коллективизации он достиг определенного положения. Семья Лыховых к исходу НЭПа оказалось откровенно бедняцкой. Рушиться хозяйство начало со смерти отца. Тогда же в огне гражданской войны бесследно сгинули мужья двух старших сестёр. Постепенно сёстры с малыми детьми перебрались в дом матери, вся мужская работа легла на плечи братьев, Фёдора и пятнадцатилетнего Кузьмы. Батрачить на зажиточных соседей с каждым годом приходилось всё больше. Последнюю корову берегли пуще глазу, при ней ещё удавалось сводить концы с концами. В двадцать девятом пришло время колхозов. Лыховы вступили в него чуть ли не первыми, им в отличие от большинства дворов терять было нечего. Пришло понимание, что сила на их стороне. Братья быстро организовали батрацкую группу, уполномоченные из райисполкома и ОГПУ одобрительно смотрели на их деятельность. Почувствовав власть над людьми, братья ловко уклонились от предложения ехать учиться на курсах трактористов. Оба так и не женились. У Федора началась было любовь с одной девицей, но семья Ермолаевых была настолько зажиточна, что вступив туда, можно было подставить и свою голову. Фёдор рассчитывал вырвать Дуню из семьи до того, как хозяйство раскулачат, ещё лучше было бы Ермолаевым разделиться, раздробить кулацкое добро так, чтобы оно не бросалось в глаза всей деревне. Сильно не любил Иван Ермолаев Федьку, но дочка уже давно в девках сидела, почти смирился с её выбором. Рассчитывал, что выбьет дурь из зятя, научит работать и быть хозяином. Сам он был крестьянином от бога, землю чувствовал так, словно был от плоти и крови её, политических ветров не признавал. На колхозы смотрел как на баловство новой власти, считая, что крепкие единоличные хозяйства коммунисты рушить не будут. Поэтому, когда Федька предложил ему скорее разбивать хозяйство между сыновьями, а их четверо неотделённых ещё было, Ермолаев едва не задушил его. Старший Лыхов и сам был не слабого сложения, но прижатый в грудь коленом почти потерял сознание, когда его шея оказалась в клещах ермолаевских рук. Любовь его враз развеялась, как дым. Изгнанный с позором, в следующий раз Федор явился в дом в составе большой группы: переписывать добро и тут же его реквизировать. На первые роли не лез. Но именно ему достался обидный плевок несостоявшейся невесты. Отказаться от родни Дуня не захотела, отца арестовали, а семью выслали куда-то в тайгу. Пострадали от раскулачивания Ермолаевы в своей деревне первыми, их усадьба лучше других подходила для колхозного двора.
Всю злобу после отъезда Ермолаевых Федор выплеснул при разгроме церкви в Заларях. Белокаменная гордость всей округи, построенная вместо старой деревянной накануне германской войны, была обезглавлена. Братья Лыховы специально ещё с вечера приехали из своей деревни в село. Именно они с гиканьем сбрасывали с храма колокола, срывали иконы, грязными руками шарили по святым образам, отрывая оклады. Более недели продолжался бесовской пир. Потом, раздобыв пяток телег, пьяная ватага, возглавляемая комсомольцем Гущиным, стала объезжать деревню за деревней. Подросшее поколение молодых безбожников, где украдкой от своих бабушек, где не таясь, тащило семейные иконы на поругание. Родители старались не вмешиваться. Плач и причитания старух не смолкали в деревнях района. Федор пил каждый день, если бы не приглядывал Кузьма, давно бы уже свалился с телеги. На ночь остановились у реки. Извилистый объезд деревень района подходил к концу: более полутора тысяч икон заняли несколько возов. Послезавтра намечался в Заларях митинг в честь годовщины гибели первого председателя райисполкома, планировали завершить его торжественным сожжением религиозных пережитков. Кузьма был решительно против остановки. Очень не понравились ему мужики в Романовке, последней деревне на их пути. Ни одной иконы не вынесли здесь к телегам. Андрюшка Босов, приятель Федьки, агитатор и пропойца, оглядев десяток хмурых мужиков, ещё задорно крикнул:
А куда баб да ребятишек попрятали?
Местные в ответ угрюмо молчали, смотрели не в глаза , а на тот воз, где прямо на святых досках живописно раскинулся храпящий Федор. Андрюшка ещё порывался митинговать, но Гущев, поняв, что ни икон, ни ночлега им здесь не предложат, дал команду трогаться в дорогу. До Заларей оставалось вёрст десять, когда парни взбунтовались, да и лошадям требовался отдых. Место для ночёвки подобралось идеальное: отсутствие комаров, пяток старых берез над обрывом, да степь вокруг. Кузьма брата не будил, пусть выспится, зато ночью будет помогать караулить. Остальным дело нашлось: коней стреножить, костер запалить, рыбы наловить. Жуткий вопль потряс всех, Кузьма выронил удочку и схватился за наган, когда увидел над обрывом спину брата. Нелепо взмахнув руками, как будто защищаясь, Федор не удержался и кубарем скатился по песчаному откосу к воде. Беда была в том, что из песка там и сям торчали камни, и Федька сильно зашибся. Особенно опасной казалась рана над ухом, рука тоже выглядела нехорошо: распухла. Сам раненый был без сознания. Толком никто ничего объяснить не мог. Трое парней, включая Босова, были неподалёку от телеги, где спал Федька и видели, как заорав, тот бросился к обрыву. Перебинтовав голову непутевого брата, которому что-то привиделось во сне, Кузьма принял решение срочно везти его в больницу. Это братьев и спасло. Подняв среди ночи доктора, Кузьма сутки провёл в заларинской больнице вместе с братом. Убедившись, что тот жить будет, он сам так и уснул на лавке в коридоре. Про товарищей, заночевавших у реки, даже не вспомнил. Первый труп принесло к Заларям через сутки, заметили его ребятишки, рыбачившие на зорьке. Это оказался комсомольский вожак, в течение следующих дней выловили ещё пятерых. Кузьма, разбуженный милиционером, указал место последней ночевки, там по-прежнему бродили стреноженные кони, стояли телеги, икон на них не было. Лето стояло знойное, никаких следов на пересохшей дороге найти не удалось. Местная милиция да приехавший из Иркутска уполномоченный Чека пробовали потрясти жителей Романовки. Землю рыли, все амбары и много чего другого перевернули, ни одной улики не нашли. На все вопросы романовцы бубнили одно: у них приезжие ничего не требовали и не брали. Вся деревня была на сенокосе, ночью спали, как убитые, а с утренней зарёй снова все, как один, за работу взялись. Действительно, сельхозартель отличалась редкостным единодушием в работе: ни споров внутри, ни конфликтов с властью. Впрочем, это и настораживало, но обвинить жителей было не в чем. Всего в деревне на сорок дворов жило пять семей. Только они так ловко раздробились, что под определение «кулацкое» не подпадало решительно ни одно хозяйство. Производственные показатели артели были совсем неплохие.
Все последние дни Кузьму допрашивали, пришедшего в себя Федьку тоже. Приезжий уполномоченный заподозривший их в ненадёжности, быстро понял, что братьям Лыховым просто повезло. В Заларях шептались, что ненадолго, слыханое ли дело, колокола с церкви сбрасывать. Бабки на улице осторожно плевали им вслед, семьи погибших – открыто, Кузьма постепенно вызверялся. Для него делом жизни стало найти убийц своих товарищей. Как-то прознал, что в одной заимке видели чужую телегу, рванул туда с двумя милиционерами. На заимке было тихо, только одно окошко слабо светилось. Прибывшие загрохотали воротами, требуя открыть. Хозяин Андрей Распутин вышел быстро, отогнал псов, на требование осмотреть усадьбу спокойно бросил:
