Непонятно, не разглядеть было. Как тень мелькнула и всё, нету её.
Показалось, видно, тебе, Пётруха, – вынес вердикт какой-то мужик: Место открытое, куда тут сбежишь?
Стена дома насквозь прогореть не успела, но внутри дома всё равно стоял запах гари. Аня постепенно приходила в себя. Она благодарила деревенских за помощь, за вовремя подвезенные огнетушители, но от приглашения переночевать у них отказывалась. Восток светлел, спать она не собиралась. В голове билась одна мысль: горело в том месте, где Кунгурову якобы что-то привиделось. Просто, чертовщина какая-то! Раскрыв в доме двери, окна, Аня устроилась на летней кухне, отдельно стоявшей во дворе. Вскоре разошлись последние соседи, занимался новый день.
Аня решила уехать.
Уехать она не смогла. Один сосед, который постоянно ездил на работу в райцентр, назавтра после пожара заболел, только договорилась с другим, как у того сломалась машина. Третью попытку Аня предпринимать не стала. Деревенские смотрели и так уже настороженно. Только Ольга Петровна предлагала пожить пока у неё, осмотреться, что делать дальше. Аня согласилась. День она проводила в своей усадьбе, благо работы там хватало. Соседка посоветовала нанять мужиков, чтоб разобрали горелую часть. Достаточно было заменить несколько бревен. Ане идея понравилась. На работу уговорила Дуба, хотя и были на его счёт подозрения. Бодро, с ломом, приступив к делу, Пашка вдруг повел себя странно и вскоре исчез. Ольга Петровна, встретила его бегущим по улице, по её словам, у того вдруг «отнялись руки». «Стакан поднимать они у него не отнимаются», – прокомментировала соседка, и уже тише добавила:
– Что-то тут не чисто. Ты бы, дочка, батюшку из райцентра позвала, чтоб дом освятил.
Аня уже готова была так и сделать, да только местный священник, недавно назначенный епархией, доверия не вызывал: по слухам не ему, а из него надо было изгонять бесов.
Семейная летопись. 1933 год
Холодно. Хочется спрятаться,
Тени застыли в углах.
Мир мой завис и качается
У лукавого на рогах.
Отец оттолкнул Елизавету:
Беги, дочка. Потом поздно будет! Схоронись у тётки Фроси. И прячься от чужих, чтоб ни одна душа тебя не увидела. Попросись жить у тётки в овине. Сейчас лето, выживешь. Только выживи, родная!
Лиза нерешительно оглянулась на распахнутое окно, на которое указывал отец. Окно, которым она так гордилась, ведь оно открывалось по-городскому, теперь в ночи казалось черной дырой, через которую нужно бежать. Откуда? Из родного дома?
Батюшка!
Христа ради, девка, беги, они уже на крыльце, Полкана прибили, ироды.
И вправду, уже близко были слышны чужие грубые голоса, к ним добавился грохот ударов по двери, заглушая материн голос, читавший в соседней горнице молитву. Отец ещё помог спуститься, держа её за руки, на миг задержал дочерины ладони в своих, нагнулся поцеловать их:
Храни тебя Бог и Пресвятая Богородица!
Коснувшись земли, Лиза присела, оглядываясь. Окно над её головой мягко захлопнулось. Во дворе были люди, должно быть, оставили караулить. Нужно было тихонько уходить огородом в овраг, к речке. Разросшаяся вдоль берега черёмуха надёжно укроет. Ночь, хмурая, безлунная помогала беглянке. Низко пригибаясь, Лиза старалась скорее добраться до высоких кустов картошки, как вдруг наткнулась на что-то мягкое, вздрогнувшее у неё под рукой.
Полкаша! – пес не шевельнулся, видно, это была его последняя предсмертная судорога. Кусая губы, чтоб в голос не разреветься, Лиза обогнула собаку. Дальше! Батюшка велел уходить. Оказавшись в лесу, наконец, выпрямилась в полный рост, прижала руки к бешено стучавшему сердцу и почувствовала исходящий от ладоней запах собачьей шерсти. Тыльные стороны рук, казалось, горели. Лиза вспомнила, как поцеловал их отец, прижала к губам, заглушая рвущиеся изнутри рыдания. К исходу ночи она добралась до дальней заимки, где жила старая тётка по отцу с глухонемым сыном. Только увидев дом, ужаснулась, как это она одна прошла по ночному лесу, только сейчас испугалась и бросилась бежать к темному дому. Залаяли собаки, но быстро умолкли, девочка часто бывала здесь. Но в предутреннем мороке всё казалось чужим и мёртвым. На шум выглянула в окно тётка, увидела девочку, метнулась внутрь дома. Заскрипели открываемые запоры.
Лиза пролежала в горячке не меньше недели. Когда очнулась, не сразу вспомнила, где она, что случилось. Рассматривая то свои кулачки, покрытые поджившими ссадинами, то тревожное лицо тётки, боялась спросить. Но память возвращалась. Постепенно она узнала всё. Тётка Фрося осторожно съездила на их заимку, она была пуста и разграблена. В Краснопольской деревне удалось узнать подробности. Лизиного отца, Андрея Распутина, арестовали в тот же день и отправили с партией таких же раскулаченных в Черемхово, работать в шахтах. Мать, Ксению увезли только на третий день, по слухам, её видели в больнице соседнего села Залари. Тётка Фрося не стала говорить, что видевшие Ксению добавляли, что та тронулась умом. Вызнала она и то, что особенно при аресте усердствовали братья Лыховы, они же и оставались с несчастной Ксенией эти два дня в доме. А ещё Лыховы искали девочку, зачем, непонятно. Кому мог понадобиться несчастный ребёнок?
Дня через три Фрося обратила внимание, что с раннего утра собаки то и дело лают в сторону леса. Сын Иван порывался сходить туда с собаками, но Фрося не пустила: псы лаяли не как на зверя, а как на человека. К вечеру непрошенные гости заявились сами. Фрося готовилась доить корову, когда старший Лыхов вырос перед ней, как из под земли. Навёл своё ружье на беззащитную скотину и потребовал выдать дочку Распутиных.
Какую дочку? – крестясь, переспросила Фрося: у всех братьев Распутинских дочки есть.
Ты, старая, мне зубы не заговаривай. Мне нужна девка Андрея Распутина с Потылицынской заимки.
Фрося, обмирая от ужаса и за единственную корову, и за Лизу, да и за себя с сыном, всё же не сдавалась:
А я откуда знаю? Как я тебе её выдам, если я её с Пасхи не видела. Их же всех арестовали.
У тебя она, больше не у кого. Всю другую родню проверили.
Кого проверять-то, – скривилась Фрося: всех увезли и посадили.
А это не твоего ума, бабка.
Младший Лыхов, видя, что у брата ничего не выходит, тоже подал голос:
Тётка Фрося, мы ж не по своей воле ищем. Прислали нас, говорят, мать девочки очень просит её найти. Мать-то в больнице, присмерти, сказывают.
Фрося давно чувствовала, что за спиной у неё кто-то стоит, но сейчас разыграла натуральный испуг, схватилась за сердце, запричитала:
Что ж ты, ирод, пугаешь? Спереди подойти не можешь?
Ружья не боишься, а голосу испугалась?
Когда ружьё-то наставлено, любой голос страшен. Не знаю я, парни, ничего, хватит меня пугать, помру тут с вами, что с Иваном то моим будет.
Не такой уж и дурак, твой Иван. Может, его спросить? Не совсем же он глухой, – протянул младший Лыхов. Про то, что сын Фроси слух после первого, пять лет назад случившегося приступа эпилепсии, не потерял, почти никто не знал. Иван тогда откусил себе язык, еле откачали бедолагу. После того случая крепкий статный мужик замкнулся, отгородился от мира, никого не хотел знать кроме матери. По наставшим временам это было не самое плохое, что могло случиться.
А я и не говорю, что дурак, да припадки у него чуть ли на каждый день. Ты что ли будешь ему остатки языка вытаскивать. И как, прости господи, ты будешь его спрашивать? Орать в три глотки? Иди, пробуй, только не пугай сильно, Христа ради прошу.
Фрося была довольна собой. За долгим разговором все как-то позабыли про корову, так что та уже давно ушла в сарай и даже не мычала. И главное, для чего Фрося тянула время, Иван должен был смекнуть и хорошо прикрыть лаз в подполье дальнего сарая, где они уже несколько дней прятали девочку.
Обыск усадьбы и допрос Ивана вышли действительно такими, как предсказала Фрося. Братья не нашли никаких следов проживания девочки, об этом Фрося заботилась с первого дня. А, когда старший Лыхов гаркнул Ивану что-то в ухо, тот, медленно заваливаясь, сполз по стенке избы на пол и забился в судорогах, мыча и клацая зубами. Лыховы долго этого зрелища выдержать не смогли и, матерясь, ушли.
