– Пожалуйста, Кирилл, смелее! Пожалуйста… – крик Георгия перешёл в мольбу.

Он робко, слабо, невнятно повторял одно и то же, продолжая подсаживать Кирилла. Раскаты голосов конвоиров звучали в ушах, пулями били в виски. Склонённые, беспокойные фигуры жён врагов народа поднимали лица – собственно, лиц уже не было, остались лишь чёрные тени, которые съели все черты, – умоляюще, жалобно, боязливо, но военизированная охрана монотонно и размеренно запускала их пачками в вагоны с отношением лишь чуть лучшим, чем к скоту.

Кириллу, чувствовавшему себя немощным и виноватым перед братом и мамой, пришлось резко повзрослеть, перешагнуть через свой страх. Заставив себя и абсолютно наплевав на то, как это выглядит со стороны, он, как чудовищно подвижная дрессированная обезьянка, вдруг потянулся-поскрёбся вверх по столбу. Должно быть, так проявилась его отчаянная любовь к матери.

Рукам стало больно, тело дрожало от пронзительного напряжения, из глаз текли обжигающие водопады слёз отчаяния и беспомощности. Сквозь пелену он выглядывал маму. Кирилл даже пытался махать ей, пока ещё не видимой: весь свой вес мальчик перекинул на левую руку, а правой разрывал воздух.

– Мама! Мама, где ты?! – в крике его чувствовалась обида, ведь нечестно поступает с ним судьба – оставляет сиротой в столь детском возрасте!

Но Светлана Матвеевна, полная страха и изумления, в эти мгновения смотрела в другую сторону. Минута – и в воздухе голубем летит зов. Ей послышалось, что где-то вновь разносится голос её младшенького, его крик: «Мама!» Но она решила, что это – резкое помутнение рассудка, что голос сына ей только кажется. Она не догадывалась, что ей необходимо было посмотреть вверх, а не вокруг. Охрипший Кирилл обращался уже не столько к матери, сколько к себе, прося не сдаваться, заставляя себя кричать что есть мочи. Там, на столбе, он смотрел на крыши вагонов, хотя на самом деле это они на него глядели – жадно поглощали лучи дневного солнца и накрывали собой загнанных людей. Впервые всего за несколько секунд ребёнок заметил, как эти уродливые и мрачные железные коробки похожи на тюрьмы.

Немного спустя Кирилл понял всё и ахнул: ненавистный поезд скоро отправится в путь. Последние заключённые, испытывая стыд и испуг, спотыкаясь, поднимались по ступенькам и пропадали во тьме вагона, бормоча себе под нос то ли молитвы, то ли проклятия. Светлана Матвеевна, страдальчески прикусив губы, вертела головой в разные стороны, не в состоянии поверить, что где-то среди всей этой суматохи к ней взывает её сын, но лица Кирилла она не отыскала. Её била дрожь, дыхание струйками текло наружу.

Георгий и Кирилл перестали понимать, как им поступить дальше. Им хотелось, чтобы все заключённые просто остались на перроне. Всем прощающимся это хотелось. Хотелось самого простого – не расставаться. Но на глазах всех оставшихся на платформе людей огромные грохочущие двери вагонов, вызывающих дурноту, закрылись. Светлана Онисина, как и все прочие заключённые, пропала в тёмном паршивом гробу на колёсах. Состав затрубил, а затем полетел вместе с ветром в никуда.

– Нечего тут смотреть… – выговорил мужчина, стоящий около Георгия.

– Вы знаете, куда поехал этот поезд? – поинтересовался у него юноша.

– В лагерь для жён изменников родины, в Акмолинск.

– А где это?

– Далеко, сынок. В Казахстане.

Страшное представление прошло, и толпа народа рассеялась. Тех, кто не прощался тут с родными, а был просто зевакой, охватило чувство облегчения и покоя, будто гора спала с плеч, и все страхи, кажется, прошли. А вот Георгий стоял на перроне, еле дыша и чуть не рыдая, ведь теперь они с братом, разлучённые с матерью, действительно оказались загнанными в угол.

– Слезай, Кирилл! Нам нужно идти! – крикнул Георгий брату.

– Нет! – плакал тот. – Мама уехала, бросила нас и больше не вернётся!

– Она не бросила нас! Она вернётся. Обещаю! – Георгий упёрся в младшего брата пронзительно пугающим взглядом.

– Ага… Я тебе не верю!

– Маме твоё поведение не понравилось бы! Слезай, я что-то тебе расскажу.

Кирилл, скользя вниз по столбу, стонал и причитал.

Георгий, даже не начав рассуждать, понимал, что теперь ему предстоит быть родителем: опекать, охранять, обеспечивать младшего брата. Старший Онисин размышлял: можно ли жить и радоваться жизни на воле и одновременно так её ненавидеть? Отец велел ему держать хвост морковкой, но как? Эта мысль беспокоила парня.

Кирилл, оказавшись внизу, присел на корточки и прикрыл глаза, начав снова горько рыдать. Успокоиться не получалось. Георгий опустился на колени и, сильно нервничая, попробовал обнять брата. Они оцепенели и потеряли на какое-то время рассудок. Казалось, горе хотело удержать ребят, всосать их в себя. Навсегда.

Потом старший Онисин обхватил руками белое, как живая маска ужаса, лицо брата, повернул к себе и, не сводя с него глаз, произнёс:

– Я позабочусь о тебе, клянусь. Мы вместе, и мы непременно что-то придумаем. Мы сможем.

Кирилл перевёл дух и задышал ровнее, не сводя умоляющих глаз с Георгия. Несчастный ребёнок с трудом поднялся и, вцепившись руками в пояс старшего брата, крепко его обнял.

Вот и всё.

Георгию нужно было сосредоточиться и вернуть себе спокойствие. Быть, как отец. Даже если он упадёт, то обязательно поднимется, каким бы трудным это ни было.

– Почему мама не предупредила, что уезжает? Она бросила нас? Да?

– Нет, – хрипло прошептал Георгий. Во рту у него пересохло. – Её заставили.

Он не признался Кириллу в своих опасениях, что, возможно, их мать заставили силой признаться в том, чего она не совершала. Говорить такое да и думать о страшном он себе запретил.

– Идём.

– Куда?

– Мы ведь так и не заработали денег на жильё.

Они направились к выходу с вокзала тем же путём, что и днём, когда бежали на перрон. Всё внимание Кирилла поглотила жажда воды и еды. Мгновение он молчал, глядя под ноги, загнанно дыша от спустившейся на город духоты. Она отрезала ему дальнейший путь.

– Я так пить хочу…

– И я, – машинально ответил Георгий.

Они минуту постояли, передохнули и снова пошли, пытаясь идти в прежнем ритме. Усталость выматывала. Кирилл рукой вытирал со лба пот и немного отставал от Георгия, как ни прибавлял ходу. Тот сильно спешил. Уже в сквере, недалеко от рынка, Кирилл позволил своим капризам вырваться на волю: он посмел захныкать, а прежде бледное его лицо теперь разрумянилось.

– За тобой не угнаться… Ноги болят. Понеси меня!

Георгий, находясь в апатии, сердито рыкнул:

– Нет. Я и сам уже устал. Потерпи. Пойдём-ка на вон ту скамью, видишь? Там и отдохнём.

Глядя на Георгия, Кирилл думал, что тот ещё что-то скажет. Но брат сохранял молчание. Задавать вопросы с пристрастием младший Онисин не намеревался. Обычная зона пеших прогулок с путаницей узеньких троп, гущей кустов и тенистых деревьев находилась в двадцати-тридцати шагах от ребят. Оказавшись там с побитым видом, они упали на скамью.

– Я голоден, – прошептал Кирилл с нотой истерии, опуская одну ногу со скамьи на землю.

Лицо Георгия напрягалось и выражало недовольство.

– Можешь помолчать? – он отозвался суровым тоном и с горячей настойчивостью смотрел в тот конец сквера, откуда доносилась весёлая музыка. Кирилл тоже прислушался и различил мелодии праздника и радостные возгласы детей. А Георгий вспомнил, что здесь неподалёку находится цирк, и вдруг идея словно влетела в голову Георгия и нарисовала там одну занимательную картину…

Глава третья. Цирк

Онисины разглядывали купол цирка – большой, забавный и странный колпак, под которым скрываются чудеса.

Кирилл сидел на скамье, болтая ногами и засунув руки в карманы штанов. Он позволил себе тихонько спросить у брата, что они будут делать дальше.

Георгий оживился:

– А хочешь в цирк?

Кирилл засиял:

– Хочу.

– Тогда вставай.

– Но денег-то у нас нет.

– Вставай, говорю.

Со вздохом надежды Кирилл слез с лавки и направился со старшим братом в сторону цирка. Очутившись у входа, они увидели администратора – пожилого мужчину с добрым лицом. Именно он был обладателем голоса, зазывающего посетителей, и именно он проверял билеты, загородив собою вход. С посетителями он вёл себя обходительно: