– Где мы сейчас их наберем? – равнодушно произнес Георгий.

Кирилл умолк. На его маленьком личике появилась гримаса разочарования.

– Даже не знаю, что нам делать, – вынужденно признался себе вслух Георгий.

Хуже того, из ларька, где продавали свежую выпечку, до голодных братьев долетали умопомрачительные ароматы сдобы и ванилина.

– Я есть хочу.

– И я. Бегемота бы проглотил.

Братья слышали, как люди около того ларька болтают, спорят, смеются – кто-то надрывисто, кто-то – прикрывая рот рукой. Продавщица с головокружительной внешностью и отменным чувством юмора то и дело пыхтела за работой.

– Есть с картошкой? – спросил один мужчина, указав пальцем на румяный, с золотым бочком, пирожок на прилавке.

– Что? – переспросила продавщица. – А, с картошкой? Конечно. Вам сколько?

– Один, пожалуйста.

Другой мужчина лет пятидесяти, пробираясь из конца очереди в ее начало, благодушно залепетал:

– Людочка, радость моя, и мне дай один с картошечкой.

Людмила улыбнулась и утвердительно кивнула. Мужчины оказались знакомыми, потому завязали разговор:

– Сан Саныч, здравствуй, увидел тебя в очереди.

– Здравствуй, Захар.

Продавщица уже подала им по горячему пирожку. Знакомые отошли в сторону: один из них держал двумя руками пирог, как будто успокаивался его теплом; другой чуть наклонил голову, откусил немного и причмокнул от удовольствия.

Глядя на этих мужчин, братья Онисины вдруг почувствовали незнакомую до этого зависть и боль, словно кто-то ударил под ложечку. Вслед за уколом зависти последовал следующий укол, от которого им сделалось не по себе – даже, можно сказать, страшно:

– Слыхал? – негромко начал Захар. – В полдень поезд уходит с заключенными женщинами.

– Жен изменников Родины этапируют? – Сан Саныч заметно напрягся.

– Да. Говорят, там целый состав, – сказал Захар и с серьезным видом положил руку на плечо товарища.

– Какой кошмар! – Сан Саныч перевел испуганный взгляд с собеседника обратно на пирожок.

Захар вздохнул.

Два приятеля продолжили разговаривать тихими, сиплыми, шепчущими голосами.

– Ведут! Ведут! Ведут! – громко выговаривал, тяжело дыша, мальчуган, бегущий между рядов рынка.

Губы Георгия задрожали и посерели. Захар и Сан Саныч куда-то сразу улетучились. Продавцы испуганно переглядывались, вздрагивали, причитали. На минуту на рынке воцарилось молчание: все замерло, всем было страшно. Гудок поезда разрезал эту зависшую над рынком тишину.

– Пойдем на вокзал, – коротко распорядился Георгий.

– Зачем? Что ты собрался там делать? – лицо Кирилла сделалось капризным.

На глазах братьев Онисиных все покидали свои места и бежали к вокзалу.

– Среди заключенных может быть и наша мама! – дрожа и задыхаясь, вскрикнул Георгий.

– Глупости! Что ей там делать? Не пойду я никуда!

Ноги Кирилла налились свинцом, он злился и этим жутко рассердил старшего брата: тот чувствовал, как волна раздражения накрывает его все больше. Он уже хотел устроить братишке взбучку, хорошую трепку за непослушание.

– Сказано – сделано! – Георгий, скрипнув зубами, строго обратился к брату.

– Нет! – взвизгнул тот.

– Замолчи!

В Георгии росла странная убежденность, что сомневаться нет времени – на вокзал нужно лететь изо всех сил. Он подтолкнул Кирилла к выходу с рынка, и тот, поджав губы и опустив голову, впервые очень остро ощутил, что старшего брата сейчас действительно нужно слушаться.

К Онисиным, судорожно бегущим к перрону со скрипящим грузовым составом, присоединялось все больше людей. Казалось, что вагоны, предназначенные для заключенных, пропитаны ненавистью и током: захочешь узнать, что кроется за железной занавеской, – и твои и без того ломающиеся суставы пронзит высоковольтный удар!

Конвойные храбро маршировали, вереницей ведя перепуганных заключенных, похожих на марионеток. Одна из них споткнулась, растянулась на земле и застыла на месте.

– Давайте руку, – Светлана Матвеевна приблизилась и наклонилась к упавшей молодой женщине. Та протянула ей руку в ответ, заставив пальцы сомкнуться.

– Спасибо, – ответила женщина, вставая и испуганно дергая головой в разные стороны – ей казалось или, может, ей внушили, что за ней наблюдают.

– Скажите, куда нас ведут? – спросила у нее Онисина. Она не была до конца уверена в том, что происходит.

– Милочка, ты разве не поняла? Умирать! – ужас, поселившийся в глотке женщины, наконец нашел выход.

«Нет! Пожалуйста! Нет! Ради Андрюши! Ради моих детей!..» – скулило нутро Светланы Матвеевны, а голова отказывалась работать как надо.

– Как вас зовут? – спросила она у женщины.

– Сима. А тебя?

– Света.

Сквозь хаос и гул молодой конвоир, в душе которого зарождалось дурное настроение, сумел расслышать робкий разговор двух обездоленных женщин. Напрасно они сдружились, ведь их болтовня пришлась ему не по вкусу. Подойдя к ним и широко раскрыв глаза, конвойный, чувствуя неприязнь, крикнул так, что изо рта полетели брызги:

– Ну-ка замолчали обе! Я кому сказал!

Дело было в том, что проявлять интерес друг к другу этапируемым строго воспрещалось. Сима с покрасневшими глазами и черными кругами под ними вдавила голову в плечи и отскочила от Светланы Матвеевны. Онисина испуганно взглянула на подругу по несчастью.

Дальше Светлана Матвеевна шла, уперевшись обиженным взглядом в затылки идущих впереди. Как страшно колотилось ее сердце! Живые изнутри и мертвые снаружи, люди в колонне походили на восковые фигуры: бледные, желтые, истощенные, с пугающими лицами, впавшими обезумевшими глазами они пялились в одну точку.

Каждый вокзальный зевака считал своим долгом уставиться на вагоны, словно на лязгающие металлические гробы с живыми мертвецами внутри. А ходячие мертвецы терпеливо шли, словно на заклание. Горячие струйки страха текли в венах под коченеющей кожей каждого бесформенного, плохо различимого, тусклого силуэта, который был чей-то матерью, дочерью, женой, сестрой…

Женщин группами останавливали у каждого вагона и разворачивали лицами к входу. Зрелище было страшным. Вооруженная охрана, сдерживая помешательство провожающих, сердито хмурилась, задирала носы, окрикивала, чтобы не думали делать пакостей.

Как несправедливо: дети Светланы Матвеевны изо всех сил бежали к своей матери, но ноги почему-то подводили их, словно какое-то невезение сдерживало, не позволяло им подбежать ближе. Примчавшись на перрон, Георгий и Кирилл в конечном итоге не сумели увидеть мать. Казалось, вероятность встречи улетучилась.

Сборище зевак и провожающих придавало всей этой картине странную неопределенность и горечь. Разумеется, Георгий считал, что если задуманное не бросать, а довести до конца, то все у них обязательно получится. И он, еще незрелый юноша, вдруг проявил взрослую реакцию – сумел растолкать людей и крикнуть во весь голос:

– Мама! Ма-ма! Мам!

Но звук его голоса не смог возвыситься над общим шумом и гулом и словно рассыпался на кусочки. Вокруг дышала и двигалась толпа. Георгий держал за руку брата так, как лев держит в своих лапах добычу и так, будто его брат ничего не весил. Кириллу было страшно в скопище людей, и страх его был жутким, леденящим маленькую душу, и казалось, что она вот-вот лопнет.

По-прежнему не сводя глаз с вагонов, Георгий в ярости продолжал звать мать, но вокруг, куда ни глянь, высились конвоиры и толпились чужие, холодные люди.

– Мы найдем ее! – услышал он свой собственный отчаянный крик.

Он схватил брата за бока, вонзив ставшие свинцовыми пальцы в его хрупкое тельце, и не просто подсадил, а по-олимпийски подбросил его на фонарный столб.

– Лезь! – взвизгнул Георгий.

Он был уверен, что за каждой борьбой стоит торжество.

– Я не умею! Я никогда такого не делал! – судорожно втягивая воздух, всхлипывая и заикаясь, пискнул младший Онисин.

– Ухвати ногами столб и подтягивайся на руках! Ну же! Давай!

Потные руки Кирилла ощущали тяжесть собственного тела – его силы, казалось, уходят, и он соскальзывал со столба…