– Скажешь тоже! Чего он тебе расскажет?! – Нюра скривилась. – Нет дела ему до людей мелких. Он изворовался весь, об этом все мысли его. Мы ему сколько раз говорили, чтоб хлеб развозили по домам?! Нам же старухам зимой к магазину не пройти. А он отмахнулся, говорит: пеките сами. А мука как будто из воздуха у нас.

– Да, нет дела ему! – согласилась Галя.

Все верно, хотел бы помочь, не дожидался, пока из города помощь пришлют. Хорошо, если даст какую-нибудь отписку по делу, почему оно зашло в тупик, а то ведь может и не дать, не захочет зафиксировать неучастие. Он, наверное, уже тем горд, что журналистку из города пригрел, план на ближайший год выполнил.

– Умная, ты Санька, раз пишешь, – сказала Нюра.

– А ты, разве, писать не умеешь?

– Нет, даже читаю плохо. Я закончила два класса всего, после войны не до этого было.

Зачем же ей столько книг, если не читает? Может, не ее? На хранение взяла? Как бы спросить?

– Стакан бы мне чистый, – обратилась ко мне Галя. – А беленькой нет?

– Тебе бы все беленькой, как Зверев уже стала! – вскипела Нюра.

– Так, а какое новоселье без беленькой?!

– Да это не то чтобы новоселье, – снова вмешалась я.

– А Товарищ-то в последнее время не пьет, – сказала Галя. – Серьезный какой-то ходит, что случилось не пойму. Ты, конечно, скажешь тоже, где пил-то он? Да и не пил он никогда особо, это уж если с Ванькой сравнивать.

– А что их сравнивать?! Ванька молодой.

– Так разве Иван пьет? – удивилась я, присаживаясь на стул.

Старухи страшно развеселились.

– Еще как пьет! Хуже него здесь никто не пьет, – усмехнулась Галя, с сожалением отодвигая коробку с соком. – Как вышел из тюрячки, так бедным совсем стал, деньги у него не задерживаются, если появляются, то загуливает сразу.

– Ой, да как нерадостно он пьет! Каждый раз хочется на месте палкой пришибить, чтобы не мучился, – добавила Нюра. – Может, он как раз своего папку, так и прибил.

Я содрогнулась.

– А ты знаешь, как он отца убил? – тихо спросила я.

– Да, кто же его знает, как. Он же в городе еще прибил, а сюда прятаться приехал. Душегуб проклятый! Мы с ним как с человеком, а он вон чего! Потом милиция сюда, его хвать. И нас все с допросами, мол, чего молчали. А мы бы и не молчали, так если он окаянный врал нам! – Нюра взмахнула руками. – Вернулся из тюрьмы и опять сюда. Все ходил, извинялся потом. А кому его извинения теперь нужны?! – вскрикнула она так, как будто Иван мог ее услышать.

– Бес он, бес, – согласилась Галя.

– Так чего же кормите его? – обиженно спросила я, будто бы это меня оскорбили.

– А что с ним делать-то теперь?! Тем более, вон он нам как помогает. Хииитрый, – произнесла Нюра так довольно, как если бы говорила о любимом коте.

– Ну понятно, – примирительно проговорила я, пододвигая к Гале коробку с соком.

А понятно было лишь то, что все попадали под чары Ивана. Хииитрый.

*

Понимаю, почему Ивана любят, не потому, что когда заключенных вели, все молчали, а теперь вроде как искупляются. Это как раз можно объяснить – страх перед государством, отечеством, которому перечить нельзя, и ожидать от себя подвига оттого и не стоит.

Любовь к бывшему ссыльному из-за того проявляется, что чуют, будь мы все лучше, и Иван бы меньше ошибок совершил, весь мир другим бы стал.

И если говорить о жалости, то ее допускать нельзя, так мы себя оправдываем. Посадил Ваньку на пять лет вместо десяти, тебе пусть и легче, а мир-то не изменился. Посади его пожизненно, незаслуженно, считай, и будешь мучиться, что ты такой гнусный и мир такой несправедливый, сердце болеть будет, и только тогда меняться начнешь.

Конечно, намного удобнее рассуждать, что любая напасть – это обстоятельства возникли, против которых мы бессильны. Не возникли, а были всегда, а думаешь так лишь из жалости к себе, поскольку оглянись мы, посмотри, как жили все эти годы, то поняли бы, что среда давно нас поглотила, ведь дело не только в среде. Скорее далеко не в среде. Иначе получится, что ты не сделай, а во всем среда виновата будет. Избил жену – обстоятельства так сложились, убил ради денег – нужда заставила. И нет собственной ответственности, нравственности, человечности, в конце концов.

До сих пор одна история, случившаяся несколько лет назад с одним моим хорошим знакомым, не дает мне покоя. Он славный человек: веселый, добрый. Его любят все, кто с ним знаком. Я даже на свадьбе его была. На торжестве присутствующие удивлялись, как он мог выбрать в жены такую простушку. Так вот, эта простушка после пяти лет совместной жизни, родив двух детей, изменяет нашему славному парню. Он, как и все знакомые, в бешенстве, поэтому в отчаянии его жена бросается под поезд. Действительно, так и было, я не перечитала Каренину, в двадцать первом веке способы, к сожалению, не изменились.

Так и что же, вы думаете, было дальше? Сработала ли здесь наша общенародная жалость? Конечно! Но только к нему. Когда через полгода наш славный парень женился во второй раз, свадьба оказалась еще богаче, возгласы – еще громче, все расхваливали новую жену. А той, первой, вроде бы, так и надо…

Меня на вторую свадьбу не пригласили. Тот знакомый, не услышав от меня осуждающих слов о бывшей жене, перестал со мной общаться, и другие со временем устали мне ту историю раскладывать да пояснять. Оно и к лучшему, ведь я до сих пор живу с той болью. Пусть я никого тогда не поддержала, но и не сказала, что славный знакомый нисколько не жертва, и не нужно его жалеть.

Не думаю, что он бил или как-то иначе издевался над покойной супругой, но одна мысль тяготит меня. Да, бывают женщины безумные от рождения, но больше в женщинах кротости и стремления к какой-то маленькой, оберегаемой ими земной красоте, а в прыжке на рельсы не то чтобы красоты нет, а уродство сплошное, даже представить страшно, как ее тело раскромсало.

Почему же тогда хрупкая, широко улыбающаяся на свадьбе девушка делает такое по своей воле, чем гонима она была? Почему никто этим вопросом не задался?

С другой стороны, вот есть Иван, которого я жалею, и, признаться стыдно, даже считаю, что отец его сам во всем виноват.

Не знаю, в чем правда, но по той девушке продолжаю скорбеть. С ней навсегда мое сердце и слабая, никакая воля. Пусть даже славный знакомый – брат мой родной.

Из-под ворот некоторых домов несло такой адской вонью, что прежде, чем постучаться, приходилось топтаться на месте, привыкая к запаху, дабы не обидеть, не показать хозяевам искривленного от омерзения лица.

– Чего вы там делаете?! – крикнул Зверев из открытого окна.

Я дернула за веревочку, шагнула во двор и тут же наступила на помет.

– Куда пошла? Нет, что за наглость?! – глухо раздавался голос Товарища за стенами.

Возле будки, опустив голову на лапы, лежала большая собака, она не собиралась меня встречать, даже глаза не открыла.

Зверев появился в ту секунду, когда я очищала подошву. В дом не пригласил, здесь же между куриным пометом (или лучше сказать – на помете) он спросил, зачем я пришла. Выпрямившись, я неспеша выудила из сумки стопку разнородных листочков. Зверев без любопытства, с некоторой раздражительностью наблюдал за мной.

Я зачитала показания (да уж показания) родственников и перешла к материалам, которые вручила мне редактор (надо бы на ноутбуке все набрать да распечатать для внушительности).

– …последние полгода на письма не отвечал, из чего можем предположить, что именно в это время Новиков и пропал.

– Как вы некстати, – произнес Зверев, махнув рукой.

Собака рывком поднялась с места, обнюхала меня.

– Правильно, Барбос, чужаки! Сейчас приду, ждите здесь, – скомандовал Товарищ, а сам неторопливо зашаркал вглубь двора, где виднелись ворота в огород.

Туалет у него там был, или он так чего пошел посмотреть, я не знала, но чутье подсказало – нужно действовать. Мигом скинув кроссовки, я забежала в дом. Чистенько, нигде и никак не проявляли себя преступные следы.