Я заглянула в переднюю. На столе лежала книга. В ней – закладка.

Скрипнули ворота.

Закладкой служило письмо. Почерк был твердый, никогда я не видела таких каллиграфических букв.

Шаги приближались.

– Эй, городская! – послышался голос Зверева.

Я попыталась сфотографировать письмо, но снимок получился смазанным.

– Где вы? – голос приближался.

Пытаясь настроить фокус, я снова нажала на кнопку телефона.

Когда Зверев вошел в дом, я кое-как успела метнуться, прыгнуть через порожек в заднюю. По моему ошалелому виду Зверев не мог не понять: делала я что-то предосудительное.

– Воды хотела попить, – тут же соврала я, стараясь скрыть ухмылку.

Я была одновременно и обескуражена, и восхищена тем, как повела себя.

– Вам лучше уйти, – сквозь зубы процедил он.

– Но я же еще не задала вопросы, – предприняв еще одну попытку оправдаться, я поспешила уйти, пока он окончательно не разозлился и не решил вызвать полицию, или ударить меня поленом.

Кто его знает, что у него на уме. Если вдруг он связан с пропажей Новикова, то ударит, не раздумывая.

Домой чуть ли не бежала, страшно хотелось узнать, о чем говорилось в письме. И опять чутье подсказало: сегодня я продвинусь в расследовании.

Вот что было написано в письме:

«С большой охотой готов рассказать о последних происшествиях в больнице. Привлекший твое внимание больной Виктор Г. снова перестал ходить в человеческий туалет, а делает это где придется, словно он собака. Надеюсь, то не вызвало у тебя отвращения, и ты не трапезничал в эту минуту.

Виктор ведет себя все чуднее, ночами говорит «смогут иль нет», не связано ли это с исчезновением людей, ищет он их что ли.

До сих пор не дает мне покоя воспоминание, как читали они с Борисом жуткие стихотворения, когда преставилась Элечка.

Лариса просит меня оставить историю, так и получается, что ни с кем более, как с тобой, я не могу это обсудить.

Как твое здоровье?»

Значит, кое-что Зверев о Новикове все же знал! И не обмолвился (зачеркнуто, исправлено на «упомянул»). Кто такие Элечка и Виктор? Что за исчезновения людей? Людей?! Боже, да что здесь происходит?!

Скрипнул пол ни с того ни с сего.

Неужели духи пожаловали?

Я нервно засмеялась и подрагивающим пальцем листнула к предыдущей фотографии. На конверте – Степанов Петр. И адрес больницы. Адрес получателя – деревня Лесная Поляна.

Зверев в соседней деревне жил? Как-то совсем запутанно стало.

Напряжение пробирало до дрожи, чтобы привести мысли в порядок, я решила прогуляться по болоту.

Болото начиналось недалеко от дома сторожа и было таким огромным, что я не знала, где оно заканчивалось. Прямо возле болота – дорога, по ней любили прогуливаться местные. Я тоже, нет-нет, да и повторяла за всеми. От болота несильно тянуло прелым, скорее, оно больше пропиталось ароматом леса, который окружал всю деревню, перебивая любые другие запахи. Из-за маскировки жижа казалась еще неприступнее и опаснее, поверхность постоянно пузырилась, словно в глубине задыхались люди. Покрыто не тиной, а зеленной присыпкой, по которой грациозно скользили водомерки.

Иван рассказывал, что на болоте среди мха часто прятались беглые каторжники и там же умирали – топли. А тех, кого ловили, приколачивали здесь же цепями к деревьям, чтобы остальным неповадно было.

Не могло ли болото и Бориса утянуть?

*

Я уже собиралась ложиться спать, когда ко мне в гости впервые зашел пьяный Иван. Видимо, в другой день он не решился бы меня наведать.

Пьяный Иван был говорлив.

– Почему я должен переживать за наш черствый народ? Я сволочь, что научился не подавать виду? Хотят, чтобы кланялся, не раздумывай – кланяйся, а они про себя думают: «Ой, как ты удивишься, голубчик». Только так и можно кем-то стать, чего-то добиться! Мой приятель был страшный игрок, проигрывался и клялся, что все отдаст. Занимал деньги и снова клялся для пущей важности. Для доказательству резал длинными ногтями грудь. Никогда не забуду, скомканные кровавые деньги в его руке и счастливую улыбку: «Говорил же, отдам».

– Убили?

– Почему же убили, сам вскрылся. Порезал себе горло.

– Ногтями?

Иван вскинул брови и замолчал.

Нравилось ему про тюрьму рассказывать. Смаковал. Убеждал, что не нравится, а сил удержаться не было. И слова специально подбирал, размышлял, что сказать в первую очередь, а после всматривался в мое лицо, ожидая реакции. А мне не жалко: «На тебе – дивлюсь словам твоим». И все вглядывался, пока в глубине его глаз не проявлялся туман, нет шаманская ткань, что скрывает стыдное человеческое и оставляет на поверхности обнаженное естество.

Я незаметно записывала за ним. Хотя почему же незаметно, вполне себе открыто записывала. Только он не придавал этому значения, наверное, считал, что пишу «статейки», так он называл мою работу.

Интересно, почему по пьяни мы так любим плакать? Все может начинаться с куража неистового, а потом обязательно завернется так, что вспомнится и государство, и обиды, и смысл жизни, конечно. И все мечемся из стороны в сторону, как будто изменить что-то желаем, но не можем, и сами не понимаем, почему так, оттого пьем еще больше, чтобы ответы найти, пока сон не накроет.

Мой бывший парень Влад, помнится, в таком состоянии всегда либо плакал, либо совершал попытки все изменить. Однако неуклюжи оказывались порывы, не из-за намерения, а из-за исполнения. Например, был случай, когда они с другом поспорили, кто из них бесстрашнее, поскольку для того, чтобы мир изменить, нужна отвага неимоверная. Чтобы ту самую смелость проявить, они друг другу задания сочиняли. Влад заставил друга на стойке бара танцевать, а друг – его о стол голову разбить. Влад в тот раз, кстати, был уверен, что победил, но мне его три шва, как будто об обратном говорили.

– Я не понимал, что движет этими людьми, какие у них помыслы. Казалось, мы из разных миров. Так вот, что было бы, встреть я древнего человека!

Тема тюрьмы для Ивана была неиссякаема, а поначалу и говорить о ней не хотел. Что он сейчас сказал: «Между нами пропасть непонимания»? Точно, Ваня, у меня теперь так, глядя на вас деревенских.

До Ивана мне не доводилось дружить с преступниками и, наверное, не стоит судить обо всех по нему, но он во мне что-то изменил, казалось, все они страдают от своих преступлений не меньше, чем Ваня. Не от наказаний, а именно оттого, что ужасное совершили. Ведь как потом жить в мире, где себя считаешь самым скверным человеком?

Уже с любопытством не с журналистским, а литературным наблюдала за жителями деревни. Удивительно, насколько в них было меньше хитрости, увертливости, в их некоторой простоте сквозила несвойственная городским жителям необузданность.

Как все-таки многолика наша страна, даже если объедешь ее всю, вряд ли до конца постигнешь. Вот и получается, тут главное – не говорить, а человека увидеть.

– Никогда бы я не смог убить – думал и думал я каждый день. Так кто тогда убил? Кто убил?! Все убивали. Одни трупы вокруг.

Страшно, страшно здесь находиться. Такое ощущение, что бахнут по голове, не от злости, а от лишности. Надо уезжать. Уезжать сейчас самое время. Ведь я не справлюсь. Справлюсь ли я?

Я встала и еще раз проверила: заперта ли входная дверь. Уже невозможно было сосчитать, который раз за ночь.

Ведь Ваня пьян, от него помощи не жди. Чего я сегодня заладила: Ваня, да Ваня?

Мир переломился надвое: на сон и явь, но не всегда можно было отделить одно от другого. Меня мучили бессонница и кошмарные сны. Только неясно, что хуже.

Все-таки бессонница. Ведь когда я не спала, то слышала, как в доме скребутся.

Нет, кошмарные сны. В них мертвецы сменялись пациентами, над которыми не в больнице, а в комнате, похожей на больничную палату, издевались. В стужу раздевали догола, били и резали, а потом пристреливали, как собак. И выли больные дико, но не молили о помощи. Почему-то никогда не молили о помощи?