Он включил самовар, придвинул пакет с печеньями. Я молчала, ждала. Знала, вот оно – мгновение, когда хуже нет, чем первой обмолвиться. Тогда Иван снова кивнул, будто принял меня, и заговорил. Но издалека.

Тюрьму он ненавидел, кажется, будто все ее ненавидят, но нет, те, кто с малолетства сидят, слишком с решеткой срастаются, уже не могут всей картины увидеть. А Иван без своего дела не смог бы выжить, сошел бы ума. Все будни непроглядные, не минуты радости.

Я понимающе кивала, ведь и без тюрьмы многие, как в тюрьме: усердно работать и лишь вечерами заниматься любимым делом; мечты, замененные на комфорт и удобство; отношения, которые страшно прервать или изменить. И что в таком случае значит «жизнь», когда ты совершенно ничем управляешь.

В тюрьме Иван делал ремни, тюремщики приносили ему куски кожи, он их обрезал, обрабатывал, выравнивал. Тюремщики в новых ремнях лучше к нему относились, по пустякам, как других, не били. Да и сокамерники его дело любили, он из оставшихся кусков кошельки им шил. Кошельки в тюрьме не нужны, денег ни у кого особо не водилось, но эта роскошь, связавшая со старой жизнью, была им приятна.

– Ты воровала? – спросил он вдруг.

Я прежде ответила: «нет», а после вспомнила украденные у двоюродной сестры открытки и мешочек с золотым бисером, прихваченный у подруги.

– От нужды?

– Нет, – отозвалась я, припоминая, как тот бисер прямо при подруге высыпался на ковер сверкающим водопадом. Она мне его еще и собирать помогала. Как стыдно!

– Красивого хотелось? – он даже причмокнул языком.

И так вкусно он сказал, что красивое сразу появилось здесь: в маленьком доме, не в доме, а избушке; в запахе леса, принесенным вместе с поленьями; в скрипящих деревяных полах.

Иван склонил голову так устало, как делают только дети, которые не осознают, сколько в них сил и тратят их напропалую. Мне хотелось пожалеть, поцеловать его, хотя что хорошего в этом поцелуе? Нечестном поцелуе. Оправдываю я его убийство или свое воровство? И чем такое оправдать можно?

– Был у нас такой в поселке – Митька, ходил по улице, наивно ругал тех, кто воровал. Даже собак, которые у курей яйца забирали.

– Что с ним стало?

– Убили, за язык его длинный. Стукачом посчитали.

Какая глупость – бежать к нему в ночной рубашке, чтобы покарать, сказать, как неправ – ведь даже раскаяния при мне не проявил. Тем больнее было смотреть и слушать его сейчас, еще и эти самые дешевые печенья в пакете душу бередят.

– Невыносимо быть собой, – вымолвил он, и я вздрогнула, – и стыдно, что страдаю. Иногда сам над собой посмеиваюсь, мол, как смеешь ты страдать, ты даже этого не заслужил. И то – правда. Но слаб дух, так слаб, что иногда забывается, удумает, будто несправедливо такое существование. Неловко говорить о таком, но еще совестнее было бы промолчать, с этим я бы точно не смог смириться. Но я неправ, когда правду разрешаю себе говорить, потому как это большое благо, а я и его не заслуживаю.

Он замычал, протяжно так, и двумя руками потянул себя за волосы, да с такой силой, что не смогла я ни вскричать, ни сдержаться от слез.

Я побежала домой. И снова мир смазан, размыт, потому что в центре моего внимания – точно ставшие материальными мысли.

Может, он из мести такое сделал? Ведь месть ослепляет, и человек легко находит причину своим поступкам, словно убеждается в некой справедливости, и не возникает сомнений, что он неправ. А теперь вот после аффекта отошел, страдает. И даже если исправиться хочет, то везде преграды. Чуть что, сразу же пропажу Новикова безосновательно навяжут. Одни стереотипы и предубеждения в голове… И почему он про красоту вспомнил?

Забежала в свои распахнутые ворота, заперла их на засов, а после спряталась под одеяло.

Нет, день не наступил еще, просто дурной сон. А причину никогда у него не спрошу, я так решила!

*

Не знаю, как быть. Попав в настоящее российское обнищание, поняла – дальше будет хуже. А как помочь? Что сделать, чтобы у Нюры пенсия стала больше прожиточного минимума, а другие перестали от тоски мучаться, пить, курить, друг над другом измываться. «Начни с себя!» – словно невзначай в городе мотивирует яркая обложка книги, плакат, афиша шоу. Но разве способен маленький человек сдвинуть огромную социальную глыбу, которая поворачиваться не собирается? Движения должны быть масштабнее, резче, чтобы не одного человека из ямы вытаскивать, а яму завалить. Но так, скорее всего, многие рассуждают, а в итоге – в нечетких намерениях всю жизнь и прозябают. Вот и я, наверное, буду только в дневничке писать, а решить ничего не смогу.

Понимаю теперь Ивана, отчего он устал мыслить, почему умереть хочет. Ведь совершенно непонятно, что с этим делать и как жить. Успокоиться бы. Антидепрессантов попить.

Чувства у меня слабые. Как другие справляются? Неужели есть секрет, как не страдать и мир принять.

Так вот зачем я истории собираю, чтобы не других, а себя понять. А я что такое?

Где нам взять силу, чтобы противостоять всему беспокойному, трудному, злому? И смогу ли я разобраться, для чего попала в страдающую от немыслимых напастей деревню?

На следующий день я пошла к Нюре, чтобы узнать, где находится дом Бориса.

Нюра доила корову. Было в этом что-то тяжело переживаемое. В том, как она мыла, держала, а после смазывала вымя маслом, чтобы не трескалось. Нюра сама уже пахла коровой: шерстью и потом животного, сладкий навозный запах. Я не сводила взгляда с гладких ног Нюры, солнце настолько выжгло ее кожу, что волосы перестали расти. Кожа с крупными ржавыми пятнами. Такая останется темной даже зимой.

– Какой из домов его? Двери там заперты, не знаешь?

– Обожди, я тебя провожу.

– Да я бы и сама справилась, – сказала я, прекрасно понимая, что придется идти с ней.

Закончив, Нюра налила молоко в миску, и кошка, уже поджидавшая ее, громко замурлыкала.

– А ты будешь парное? – обратилась она ко мне.

Я в ответ поморщилась.

– Оно же сладкое! – она пожала плечами и, пыхтя, вразвалочку ушла в дом.

– Ты долго собираться будешь? – крикнула я ей вслед.

Нюра вернулась во двор с огромным то ли ножом, то ли топором. Рукоятка была обмотана черной изолентой. Выглядел инструмент устрашающе.

– Что ты принесла?

– Сейчас, Саня, ты увидишь магию!

– А когда мы пойдем?

– Закончу и пойдем сразу.

Она притащила ведро с водой, в котором плавала пахучая трава, полила двор. Когда доски размягчились, Нюра принялась ножом-топором счищать грязь, что-то приговаривая, как будто стихотворение читала. Из магического здесь оказался только завораживающий прелый древесный запах, но это напомнило мне о том, что Нюра больше других в магическое верит.

– Подожду тебя тогда в доме, – сказала я, намерившись отыскать магические артефакты, на моем языке – улики.

– В избе, а не в доме, – отозвалась Нюра.

Что ж изба даже лучше звучит, по-сказочному. Так что же у нас в избе? Неотапливаемые сени, из мебели стол да стул.

По скрипучему полу я прошла в чулан, где хранились короба и сундуки с приданым. Я заглянула в сундук, из-под тяжелой расписной крышки обрушился другой мир, словно путешествие к былой жизни. Внутренняя часть крышки была украшена удивительными открытками с мишками и зайчатами, с Дедом Морозом и санями. Внутри аккуратно разложены коробочки с мылом, украшения и белые волны кружева. Я быстро захлопнула крышку, чтобы сохранить аромат, не выветрить тайную суть – потерянную мечту.

В задней – две печки: одна «для обогрева», другая для готовки. Везде половички с разноцветными полосами: красными, желтыми, белыми.

Налево, за дверями со сверкающими стеклами, большая передняя, разделенная шифоньером. Еще сервант, трельяж, комод. На стенах горделиво развешены ковры с оленями. Подоконники украшены цветами, в основном – фиалки и гребешки. А сколько здесь кружевных занавесок – аж глаза разбегаются! Занавески были повсюду: около печи, на кроватях, занавески-скатерти на тумбе, серванте и комоде уже скатерти с рюшками…