«Это надолго», — решила Ника и спустилась на первый этаж.

Можно было войти в квартиру Грачёва без предупреждения, но Ника пару раз нажала на кнопку звонка.

Разумеется, Ромка не услышал — музыка играла хотя и тише обычного, но довольно громко.

Ника сжала в кармане куртки газовый баллончик и толкнула дверь в квартиру.

Позвала Грачёва. Прислушалась.

На его сдавленный стон свернула к кухне.

Бледный Ромка сидел на полу у стены с вытянутыми в проход ногами и смотрел на Нику. Сквозь прижатые к животу растопыренные пальцы сочилась кровь. Серые губы беззвучно шевелились. В широко раскрытых стекленеющих глазах стояла смертная тоска.

Чужое присутствие позади себя Ника почуяла мгновенно — лёгкий поток воздуха тронул на голове пух коротких волос.

Она отшатнулась, натыкаясь спиной на что-то… кого-то дюжего и рослого.

Захлебнулась воздухом; из одной руки выпала сумка, вторая выдернула из кармана газовый баллончик.

Ника не успела ни обернуться, ни о чём-либо подумать.

Не успела дать отпор.

Жёсткая ладонь закрыла ей рот; острая боль обожгла бок — раз, ещё раз, ещё.

Перед глазами дрожащим маревом растеклась кровавая пелена, окутала удушающей волной, лишила сил.

Страшно…

Страшно ощущать, как медленно и неотвратимо подбирается боль к пока ещё живому трепетному сердцу, как стынет в нём кровь, как затихает его стук, как в мутнеющее сознание вторгаются слова песни в исполнении Лебединского:

— Вот и вся любовь! Талая вода,

Хочешь, я вернусь, но не навсегда.

— Не дышит, — с испугом произнёс девичий голос.

— Дышит, — возразил ей с заметным облегчением тихий, постарше.

Ника глубоко вдохнула и застонала от боли в груди. Сбросила с себя край невероятно тяжёлого одеяла. Облизнула сухие шершавые губы.

— Дай ей воды, — сказал женский голос повелительно. — Подушку поправь, укрой.

Ника почувствовала, как её губ коснулось что-то холодное, и приоткрыла рот. Очень хотелось пить. Но живительного глотка не дождалась — вода пролилась, потекла по подбородку, шее, впиталась в ворот сорочки.

— Что ты делаешь, безрукая, — недовольно отчитали неумёху.

Шеи больной коснулась грубая ткань, прошлась по коже наждачной бумагой.

Ника зашипела и вскинула руку к лицу. Что-то было не так. Что именно, понять не могла. С трудом разлепила веки, повернула голову на голос и сфокусировала взгляд на лицах женщин, стоявших у её кровати.

Одна из них, немолодая, хорошо одетая, с величавой осанкой, подалась к ней и коснулась прохладной рукой её щеки:

— Очнулась, дорогая, — улыбнулась мягко. — Вот и славно.

— Я же говорила, что всё будет хорошо, — выдохнула с облегчением вторая — молодая, высокая, слегка сутулая. Её голову полностью покрывал большой и свободный белоснежный чепец. Его накрахмаленные тесёмки ниспадали на плечи. — Надо бы ей сорочку сменить.

Ника присмотрелась к одежде молодицы, мнущей в руках тряпку. Корсаж¹? Точно, корсаж, который по цвету и фактуре контрастирует с платьем и зелёным передником. Жуткая безвкусица!

Старшая женщина потянула за длинный тонкий шнурок, крепившийся к её поясу. Сняла с крючка связку ключей и подала молодице:

— Смени. Возьмёшь из тех, что сшиты из набойки², доставленной нам из Ост-Индии.

На конце шнурка Ника заметила небольшой кинжал в ножнах, игольницу и ножницы.

Воздух пришёл в движение; вспыхнул и затрепетал яркий язычок пламени керамической масляной лампы.

Ника глянула на неё, стоявшую на круглом прикроватном столике. Где-то она видела такую. Где, вспомнить сию минуту не смогла и вновь переключила внимание на старшую женщину.

На тёмно-синей ткани её глухого с пышной юбкой платья выделялся белый, стоячий, туго накрахмаленный воротник с кружевными вставками. Такие же широкие манжеты украшали узкие рукава. Пышные седые волосы заплетены в сложную причёску из множества завитых локонов и косичек. Чистое, гладкое, хоть и немолодое лицо, сохранило остатки былой красоты. Сколько ей лет? Пятьдесят? Шестьдесят?

Ника ничего не понимала. Отчётливо помнила, как после разговора с соседкой зашла в квартиру Грачёва и там... Она вздрогнула и расширила глаза. Ромка… Помнила его взгляд, полный предсмертной тоски, вытекающую из раны кровь.

Она никогда раньше не видела, как умирают люди. Что Ромка умирает — поняла мгновенно, без слов.

Понимал и он.

Понимают все, рядом с кем ты находишься в их последние минуты земной жизни.

Тебе страшно, ты растерян. Ты бессилен что-либо изменить, не можешь ничем помочь. Не можешь облегчить боль, обнадёжить, подбодрить. Слова кажутся лишними, бесполезными, ненужными.

Ромка умер, а она, вот, выжила и, наверное, лежит в больнице. Только находившиеся рядом женщины не похожи ни на медсестёр, ни на врачей.

Ника недоумевала.

— Что за гадство? — вырвался из её горла свистящий хрип; глаза блуждали по спущенному пологу кровати — тяжёлому, бархатному.

— Что ты сказала, дорогая? — наклонилась к ней седовласая.

Ника уставилась в её покрасневшие глаза с «гусиными лапками» морщин. Спросила:

— Где я? — язык слушался плохо; губы одеревенели; кашляющий голос казался чужим.

Женщина её не понимала, и понять не старалась. Больная очнулась — это главное для неё.

Ника чувствовала себя не просто больной, а обессиленной и смертельно уставшей. При попытке приподняться дыхание перехватило от резкой боли в груди, в голове будто петарда взорвалась, из глаз брызнули слёзы.

Больную настойчиво вернули в постель, напоили тёплой медовой водой.

Женщина погладила её ладонь, лежавшую вдоль тела, сжала пальцы:

— Сколько раз говорила тебе, Руз, слушайся брата, не перечь ему, почитай его. Он старший в семье, заботится о нас.

Она склонилась к ней, приблизила к своему лицу её ладонь, поцеловала тыльную сторону:

— Даст Господь, в скором времени найдётся для тебя хороший человек, выйдешь замуж, родишь деток, заживёшь счастливо.

Она повернулась к вернувшейся со стопкой белья молодой особе и раздражённо сказала:

— А ты чтобы впредь внимательнее была и не оставляла под ногами утварь. Из-за твоего ротозейства моя дочь едва не лишилась жизни!

— Не оставляла я ничего, — с громким возмущением возразила ротозейка, возвращая ключи.

— Не перечь мне! — повысила голос седовласая. — Отправлю назад в деревню к матери!

— Хоть убейте меня, не оставляла!

Ника не слушала бурный спор женщин. Она не спускала глаз с руки, которую седовласая держала в своих ладонях, целовала и гладила.

Гладила и целовала узкую кисть с тонкими длинными пальцами и розовыми ногтями, отполированными до блеска. Изящную и хрупкую.

Ника обмерла — рука была не её!

Тогда почему так явно ощущается ласковое тепло чужих рук?

«Предсмертный бред», — тяжело вздохнула она, закрывая глаза.

— Руз, ты слышишь меня? — наклонилась женщина к её лицу.

Ника снова открыла глаза и встревожилась не на шутку. Почему от неё не отстают? Она никогда ранее не видела этих женщин, не знает их, но они знают её, мучают расспросами, надоедают, трогают.

«Руз?! Её назвали Руз!» — дошло до неё с опозданием. Седовласая назвала её дочерью и помянула о брате.

«Хочу, чтобы вы отстали от меня», — Ника закрыла глаза и отвернулась.

— Сорочку бы ей поменять, — напомнила ротозейка громко.

Согласие у Ники не спросили. Ослабевшая, она упиралась, но её усадили и сняли с неё сорочку.

Ника смотрела на чужие оголившиеся груди с розовыми сосками, плоский живот, тонкие руки. Густые длинные волосы путались под руками ротозейки, она то и дело дёргала их, причиняя боль, которую почему-то чувствовала Ника.

Она молчала и терпела. Ждала, когда зрительная и слуховая галлюцинации исчезнут и она вернётся в явь. Но явь возвращаться не спешила.