Я снова спускаюсь на артиллерийскую палубу. Нужно найти, чем себя занять. Я не привыкла сидеть сложа руки. За курятником обнаруживается кладовка с провизией, дверь в нее не заперта. Вдоль стен стоят бочки, на них ящики и коробки поменьше. Что-то густое и черное сочится из бочки, капая на пол. Тут же навалены мешки с мукой, фасолью и круги сыра, вонючие, как старые башмаки. Мешок орехов кола, чтобы вода оставалась свежей. И надо же, как любопытно, ступка – деревянная, как делают у нас в Гвинее, а не каменная, как в Новом Свете, – и два похожих на весла пестика. Целых пять полных мешков риса, хотя вчера никакого риса в меню не было – вместо этого мы жевали заплесневелый хлеб, гнилые бобы и твердые как камень галеты, награбленные на «Какафуэго», которые, прежде чем съесть, необходимо размочить в воде.

Я окунаю руку в рис, он течет сквозь пальцы, зернышки приятно перекатываются в ладони. Может быть, это рис из моей страны? Корабли рабовладельцев загружают им, прежде чем пересечь океан. Хранят ли эти рисинки память о земле и дождях Гвинеи? Кто посеял эти семена? Кто запруживал поля? Собирал урожай? Где они теперь, эти женщины? Потому что рис – это женская работа.

Я засовываю несколько зерен в волосы за ухо, как это сделала моя бабушка, когда меня забирали у нее. Это все, что она могла дать: семена моей родины, чтобы я увезла их в Новый Свет. Я думаю о ней – такой, как видела ее в последний раз, вспоминаю ее лицо, простертые ко мне руки, как она выкрикивала мое имя – Макайя! Макайя! – когда кто-то набрасывается на меня со спины, хватает поперек живота и заваливает на пол.

Чужие руки на моем теле: одна тискает грудь, другая, грязная и вонючая, зажимает рот и нос.

– Что, ведьма? Задумала отравить нашу еду?

Изловчившись, я кусаю насильника за руку. Он воет от боли. Я порываюсь вскочить, но из темноты возникает второй и прижимает мои ноги к полу.

– Кончай визжать, Пайк, – кричит тот, что держит меня за ноги. Пайк шипит на него и заламывает мне руки назад. Меня несут по артиллерийской палубе. Вниз по лестнице, еще по одной, головой вперед, как тушу, снятую с крюка мясника. В недра корабля.

– Не дергайся, чернокожая сука, – рычит Пайк, дыша мне в лицо пивным перегаром. – Для чего генерал притащил тебя сюда, как не для нашего удовольствия?

Темень. Плесневелый запах сырости, застоявшейся в трюмах тухлой воды. Здесь еще теснее, чем на орудийной палубе. Звук насосов оглушает: непрерывный грохот и лязг, от которого стучит в висках. Матросы останавливаются, потому что не могут идти дальше – они задыхаются, хватка ослабевает. Я прищуриваюсь, чтобы лучше видеть в темноте, ищу проблеск, который укажет путь к лестнице.

Какой смысл бороться? Я знаю, что меня ждет. Их всего двое. Как-нибудь не умру.

Позади меня лязг насосов перекрывает звон металла по металлу. И хотя здесь темно, как ночью, я вижу – мы рядом с корабельной тюрьмой. Толстая дверь. Лицо Паскуаля за решеткой. Он колотит по ней ложкой.

– Тащите ее сюда, – кричит он по-кастильски. – Я ей покажу, суке, что к чему.

Топот ног на лестнице: народу прибывает. Подтягиваются на представление.

Они сгрудились в темном брюхе трюма, как крысы, шурша и толкаясь, чтобы увидеть меня. Головы трещат, ударяясь о балки. Их возбуждение растет. Один притащил свечу, чтобы не упустить ни одной детали. Мальчишки проползают вперед у мужчин между ног, хлопая и потрясая в воздухе кулаками. Я ловлю взгляд тощего парнишки, сидящего на пятках в первом ряду. Он моргает, глядя на меня сквозь прядь черных волос, спадающую на глаза, рот у него приоткрыт, как у дурачка.

Пайк и его приятель отдыхают от своих трудов, уверенные, что добыча никуда не денется. На бедре Пайка тускло отсвечивает кинжал.

Паскуаль гремит прутьями решетки. Насосы звенят и заглушают чувства. Матросы воют, как волки, стуча черенками ножей по доскам. Мальчишки хлопают и орут. Паскуаль смеется и сильнее трясет решетку.

– Грязная шлюха! – выкрикивает кто-то. – Трахни чертову ведьму!

Каждый раз, когда это происходит, наступает момент, когда один насилует, а остальные смотрят. Редко кто пытается остановить. Удержать руку: «Оставь девку в покое!» Чаще никто не заступается. Только острая боль за грудиной в тот момент, когда кто-то из мужчин на мгновение колеблется. Сердце падает, когда ты понимаешь, что он ничего не сделает. Будто обрывается на дно последняя песчинка в песочных часах.

Матросы мне не помогут. Я сама по себе. Но я прекрасно понимаю, что они жаждут честной драки – и это я могу им обеспечить.

Упершись ногами в пол, я резко бью головой в лицо нависшего надо мной Пайка. Цель достигнута, слышен хруст кости и громкий визг – будто свинью режут.

Не давая никому опомниться, сгибаю колени и с размаха выстреливаю пятками в пах его подельнику, стоящему в ногах. Скуля, как раненая собака, он валится на палубу.

Зрители заливаются смехом:

– Здорово она врезала тебе по яйцам, Боннер!

Паскуаль шатает решетку, не переставая ржать.

Я поднимаюсь с пола и встаю лицом к лицу с толпой мужчин. Стена мышц и твердых костей преграждает путь к лестнице. Тощий парнишка в первом ряду ловит мой взгляд. Он дергает подбородком вбок, в середину корабля, потом коротко показывает глазами в том же направлении и снова смотрит на меня. Там, в темноте, за бочками, громоздящимися между мной и путем отхода, виднеется еще один трап, ведущий наверх.

Я бросаюсь бежать. Чья-то рука хватает меня за лодыжку, я со всей силы грохаюсь на локти, но дотягиваюсь и нащупываю бочку. Пальцы касаются железного обруча. Чужая рука на лодыжке тянет назад, но мне удается зацепиться ногтями за крошечный зазор между обручем и досками. Бочка, накренившись, зависает, – но корабль ныряет, и она снова становится на дно, однако в следующий момент мы взбираемся на волну, я опрокидываю бочку, и она катится куда-то мне за спину. Стук, крик, чужие пальцы на ноге разжимаются, я вскакиваю и бегу, по пути переворачивая другие бочки.

Грохот и вопли перекрывают лязг насосов. Паскуаль воет, колотя по прутьям решетки.

Добежав до лестницы, я на секунду оборачиваюсь: куча-мала катается по полу, мелькают руки, ноги, колени, все орут от боли и ярости.

Не останавливаясь, я взлетаю на пушечную палубу, перебирая ступеньки руками и ногами, несусь сквозь темные пещеры трюмов. Мимо кладовой, куриного загона, пушек – к столбу света, указывающему путь к ступеням. Через арсенал и дальше наверх, к свету и воздуху носовой палубы. Я мчусь быстрее, чем сам дух ветра.

Низкое небо. Рокочет гром. Яростно клубятся черные тучи. Крупный дождь барабанит по палубе. С небес льет, налетая полосами со всех сторон. Частые капли отскакивают от досок. Вода стекает по палубе то в одну, то в другую сторону, когда корабль ныряет носом или взбирается на волну. Если бы я свалилась в море, и то бы меньше промокла.

Что я наделала? Я как кролик в захлопнувшейся ловушке. Она повсюду – и внутри этого корабля, и снаружи, ведь, без всякого сомнения, теперь испанцы начнут против нас боевые действия – а я всего лишь беглая рабыня. И помимо прочего, теперь я уверена, что в животе у меня растет ребенок, которому англичане так же мало обрадуются, как и дон Франсиско.

Тошнота скручивает желудок, вызывает головокружение. Я не понимаю, куда мы плывем, где море, где небо. И у меня в голове, и в окружающем мире все перемешалось.

Скоро сядет солнце и уведет за собой жалкие остатки дневного света. Но я не могу себя заставить спуститься в трюм. Сколько времени мы будем добираться до Англии? Как долго я смогу выжить в таких условиях?

Сквозь проливной дождь кто-то движется к лестнице, ведущей на оружейный склад. Люк поднимается. Я натягиваю промокшую мантилью на голову и щурюсь. Он машет рукой. Лицо бледным пятном светится во мраке. Нетерпеливо мотнув головой, он машет мне снова.

Я подползаю ближе. Это тощий мальчишка, который помог мне в трюме.