Так что теперь я здесь. В каюте генерала. В безопасном месте, вдали от волков. По крайней мере, от большинства. Все же один нежеланный мужчина лучше, чем стая.

Каюта небольшая, но удачно расположена – на приподнятом над палубой юте, куда простых смертных не допускают. Кровать одна, и довольно узкая, но это нормальная деревянная кровать с пуховым матрасом, а не тощая циновка на полу. Два сундука, небольшой стол, прикрученный к полу, стул и колченогий табурет, который не желает стоять прямо, даже когда на море полный штиль. Два застекленных окна по обеим сторонам каюты дают много света, но, к сожалению, совсем не пропускают свежего воздуха, поэтому здесь душно.

Спертый воздух пахнет звериными шкурами – и я понимаю почему. Тут всюду книги: на столе, на полу, сложенные стопками, на полке у двери. Там же, на полке, лежат инструменты. Астролябия вроде той, которой пользовался Паскуаль на «Какафуэго». Часть приборов висит на гвоздях на стене. На столе бронзовый глобус с серебряной полярной звездой вверху.

И на каждой стене картины. Прекрасные и весьма достоверные пейзажи, выполненные тушью и красками – морские утесы, желтые пески, устья рек. Два написанных маслом портрета: генерала и английской королевы, расположенные лицом друг к другу на противоположных стенах.

Здесь я познакомилась с пажом и узнала, почему он так богато одет и почему дон Франсиско изо всех сил старался продемонстрировать ему хорошие манеры. А заодно и почему ему позволяется врываться в генеральскую каюту без стука.

Потому что они родственники, двоюродные братья, как любит напоминать мне Джон при каждом удобном случае. А подобный случай выпадает часто, поскольку паж приходит сюда всякий раз, когда уверен, что застанет меня одну. Например, когда генерал осматривает снасти на палубе с Диего или беседует с капелланом перед вечерней молитвой.

На вид ему около четырнадцати. Волосы темными локонами спадают на узкие мальчишечьи плечи. Между кузенами даже можно найти сходство – теперь, когда я знаю, куда смотреть. У них одинаковые носы и линия подбородка, а вот глаза не похожи: у Джона глаза темные и смеющиеся.

По словам мальчишки, это его первое морское путешествие. Он рассказывает о матери, которая ни в какую не хотела его отпускать, о сестрах, которые, провожая, махали ему нижними юбками, и на фоне голубого неба те были видны за многие мили, пока он шел один пустынной дорогой к морю. Об умершем отце и о знаменитом двоюродном брате, который является для него кем-то вроде божества.

Он болтун, этот мальчишка. Слова бьют из него фонтаном, как вода из открывшейся в трюме течи.

– Должно быть, твоя мать испытала облегчение, когда ты отправился в плавание не с кем-нибудь, а с родственником, – говорю я, глядя на суровое лицо генерала на портрете над нами.

Он качает головой.

– Ничего подобного. Мама сказала, что знает, каких приключений ищет кузен на свою голову, и не желает, чтобы я в них участвовал.

– Почему ты не послушался матери? – удивляюсь я.

– Он нуждается во мне. – Джон с гордостью кивает на портрет генерала. – Ну, не то чтобы во мне, но в моих рисунках. Для бортового журнала.

Я так понимаю, что все прекрасные картины в каюте, за исключением, вероятно, портретов, написаны им. Для своих юных лет он прекрасный художник. Он зарисовывает побережья и очертания земли, любопытных животных и людей, которых они встречают.

– Когда мы вернемся домой, их увидит сама королева! – Он гордо выпячивает худую грудь. – Хочешь, покажу еще? – И Джон становится на колени у сундука в ногах кровати прежде, чем я успеваю ответить «да».

Он достает рисунки и бережно кладет их на стол. Я беру шаткую табуретку и сажусь рядом, покачиваясь в такт волнам.

Вот черные утесы нависают над желто-красным кораблем, который швыряют чудовищные волны. Индейцы в юбках из птичьих перьев, вооруженные копьями, луками и стрелами. А вот изображение морских котиков, греющих животы на солнце, настолько живое, как будто я наблюдаю за ними через окно каюты.

А этих созданий я видела в Перу. Огромное стадо смотрит на меня. Я понимаю, что надолго застыла над рисунком. Джон кашлянул.

– Тебе нравятся овцеверблюды[13].

– Они так называются?

– А почему нет? Тела как у овец, но длинные шеи. Ты была в Перу?

Я качаю головой.

– Они там везде. Выглядят странно, но ужасно сильные. И плюются, как матросы. Индейцы используют их как мы лошадей. А еще они вкусные.

– Ты их ел?!

– Мы страшно оголодали. Больше месяца не видели ничего, кроме вяленого мяса пингвинов.

– Что такое пингвин?

– Большая птица. – Он показывает рукой себе до пояса. – С белой головой. Пингвины не умеют ни летать, ни быстро бегать, чтобы спасти свои жалкие шкуры. У меня где-то здесь был рисунок.

Он шуршит листами и находит его изображение. Жирная птица, похожая на собаку, которая стоит на задних лапах, выпрашивая объедки. Голова слишком маленькая по сравнению с телом, оранжевые уши утопают в складках шеи.

За пингвином прячется другой рисунок: картина боя в горящем здании. Солдаты на плоской крыше целятся из мушкетов в убегающих врагов. Из дверей мужчина выносит на спине раненого товарища. Из раны на бедре капает на землю темная кровь. Глаза раненого закрыты, голова запрокинута.

– Это я для себя рисовал, – глаза Джона вспыхивают. Он осторожно забирает рисунок. – Не для бортового журнала. Просто из головы. Меня там не было.

– Раненый – это генерал?

– В битве при Номбре-де-Диос, – кивает Джон. – Где он заработал свое состояние. Он вернулся с таким количеством испанского серебра, что использовал его как балласт. Хотя этот поход едва не стоил ему жизни.

Невозможно не узнать человека, который несет на спине генерала, прорываясь сквозь толпу вооруженных мушкетами испанцев.

– И его спас Диего?

Мальчик кивает, разглаживая кулаком загибающиеся углы рисунка.

– Он не хотел уходить из сокровищницы, хотя испанцы стояли у дверей. Диего унес его. С тех пор они всегда вместе, – говорит он. – Это было семь лет назад.

Он смотрит на рисунок. Углы больше не скручиваются, но он все равно прижимает их кулаком. Он кладет рисунок лицевой стороной вниз, на самое дно сундука. Держу пари, что генерал не знает об этой картине, и она его не порадует.

Джон собирает остальные рисунки и убирает их обратно в сундук. Какое-то время он сидит молча, покачиваясь вместе с кораблем, а потом спрашивает:

– Можно я тебя нарисую?

– Зачем?

– Потому что… ты другая.

Он разворачивает кожаный пенал и достает перо и чернила.

– А часто здесь бывают… женщины? – спрашиваю я. – Вы, наверное, приводите на борт девушек в портах?

Он качает головой.

– Генерал говорит, что похоть – это грех, а мы вершим Божью работу. Ты единственная. Богом клянусь, до тебя ни одна женщина не бывала в его каюте.

Он вскидывает бровь, глядя на меня, и возвращается к рисунку. Перо он держит так близко к кончику, что кажется, линии возникают у него из-под пальцев.

Он уже нарисовал мои распущенные волосы – в каюте я хожу с непокрытой головой – и добился значительного сходства. Дома они вызывали всеобщее восхищение буйством и густотой. Мама каждую ночь перед сном расчесывала их и умащивала до блеска.

Джон с большим мастерством выписывает обрамляющие лицо кудряшки и быстрым движением пера прочерчивает две вертикальные линии между бровями.

Пока я их не увидела, я и не догадывалась, какой злой выгляжу.

Неделю я провела в постели генерала.

Конечно, он использует меня, как считает нужным. Но не похоже, что получает от этого много удовольствия. Он уже начал от меня уставать. А дальше что? Вернет меня обратно в трюм? Или придумает что похуже?

Обычно Диего сервирует джентльменам вечернюю трапезу и приходит, чтобы убраться в каюте. В течение двух, иногда трех корабельных склянок мы остаемся одни. Матросы перекликаются на мачтах и реях. Музыка английских инструментов – виолы и рожка, по словам Джона, – доносится снизу из кают-компании. Идущие на вахту матросы поют псалмы, а те, кто спускается в трюм – непристойные частушки. Я думаю о Томасе под лестницей. Не стоило мне оставлять его одного.