Все вокруг умирают. Лизель в тюремном фургоне.

Что я могу сделать?

– А все ведьмы слышат голос, мама? – спросила я несколько лет назад. Мне было тогда лет десять. – Голос, который просит меня попробовать дикую магию? Это богиня разговаривает со мной так же, как Перхта[4] с тобой?

Перхта, Мать, давно выбрала мою маму как одну из своих любимых ведьм. Это означает, что она постоянно говорит с моей мамой, направляет и благословляет ее, – но быть избранницей богини! Как любая юная ведьма, я мечтала об этом больше всего на свете.

Но как мама посмотрела на меня! Клянусь, я никогда не забуду, каким стало ее лицо, гримасу отвращения, которую она скрыла за широкой улыбкой.

– Богини действительно говорят с нами, но никогда бы не попросили использовать дикую магию. Даже не думай об этом, mein Schatz. Думай только о том, как будешь сопротивляться соблазнам. Скажи мне, кто ты?

Мое сердце упало. Богиня меня не выбрала? Даже Хольда[5], Дева, юная, пылкая и умелая? Конечно, я была достойна ее благословения!

– Я добрая ведьма, мама, – сказала я и улыбнулась. – Зеленая ведьма!

Она кивнула.

– Добрая зеленая ведьма, верно.

Я повторяю себе это. Добрая ведьма. Зеленая ведьма. Я применяю травы и создаю заклинания. Я не слышу голоса в своей голове, не чувствую его соблазна, я добрая ведьма…

«Выживет ли после всего случившегося добрая ведьма?»

Я, вскрикнув, вскакиваю на ноги, сжимая в руке железный прут, и, собрав последние силы, расшатываю прутья на окне и выгребаю землю, чтобы увеличить проход.

Я не сдамся. Ни сегодня. Ни завтра. «Никогда».

Я бросаю эти слова в темноту, сопротивляясь голосу в своей голове. «Никогда, никогда ты не получишь меня, ты уже достаточно отняла».

Струйка дыма просачивается в окно подвала.

Это мог бы быть туман, разгоняемый на рассвете ветром, что обычно для зимы, если бы не запах. Аромат дерева и золы, землистый и насыщенный, напоминающий о костре, горящем летней ночью, или тлеющем пламени под кипящим на кухне котлом. И дым не невинно-серый, а тяжелый, удушающе черный.

Меня наполняет ужас.

Мне нужно выбраться из подвала. Сейчас же.

Клубы дыма застилают площадь, заполняя подвал, пока мне не становится так тяжко моргать, будто под веки насыпали песок, а каждый вдох начинает жечь легкие.

Когда мне удается высвободить из земли прутья, я ставлю еще несколько ящиков под окном и подтягиваюсь к проему.

Цепляясь за края, я выбираюсь наружу. Земля размазана по моей голубой юбке, а рубашка с квадратным вырезом покрыта пятнами грязи и пота, когда я поднимаюсь на ноги.

– Мама! – кричу я в дыму, кашляя при каждом вдохе. – Тетя Кэтрин! Лизель!

Почему ни один хэксэн-егерь до сих пор не набросился на меня? Может, они не видят меня за дымом, но должны ведь были услышать мои крики. Мне все равно. Меня охватывает паника, и я снова зову родных.

Ветер меняется.

Небо проясняется. Ослепляющий голубой. Полдень, холодный декабрьский день.

Лизель хотела приготовить сегодня сливовый пирог, но использовать яблоки вместо слив. «Нет, – сказала я ей, – извини, Лизель, я не могу. Маме нужна моя помощь в домашних делах, которые я не сделала вчера, ведь был мой день рождения».

Мой день рождения.

Мысль об этом разбивает мне сердце, дробит на мелкие части то, что уцелело, и в ужасе я вижу, что стало с Бирэсборном.

Повсюду лежат тела, оставленные там, где их постигла смерть. Я замечаю среди убитых несколько хэксэн-егерей, но их немного. В основном это мои люди, мой ковен.

На мгновение я замираю, мир теряет форму, и я понимаю, что я – единственная, кто остался в живых в деревне. Хэксэн-егери ушли. А мой ковен…

В центре площади стоит столб.

Как долго я пряталась в подвале? Слишком долго или недостаточно?

Ветер свистит, подхватывает клубы дыма, поднимая их все выше, а я слышу только стук сердца, отдающийся в ушах. Ненавижу отсутствие шума больше, чем крики, ненавижу всепоглощающую тишину.

Я падаю на колени перед столбом. Ее обгоревшие останки удерживаются у обугленного столба железной цепью.

Они не увезли ее в Трир. Не устроили ей даже фальшивого суда.

Они заклеймили ее грудь. Изогнутая буква «D» означает dämon. «Демон».

Я не слышала, как она кричит, когда коммандант поджигал ее, когда клеймил, – она бы ни за что не доставила ему такого удовольствия.

«Mein Schatz».

Я сгибаюсь пополам. Не могу заставить себя стоять. Царапаю землю, вонзая ногти в почву, и из недр моей души, из самого нутра вырывается крик.

Это обещание.

Это начало.

Город Трир пахнет страхом и дерьмом.

Я набрасываю на плечи черный плащ и закрепляю его на шее брошью в форме пронзенного сердца. Кожаные ботинки начищены до блеска. Пояс оттягивают меч, который висит в ножнах на левом боку, и пистолет в кобуре на левом, но прежде чем открывать дверь в штаб-квартиру хэксэн-егерей в Порта-Нигра, я замираю, ощущая каждое спрятанное на своем теле оружие, думая, как добраться до каждого мгновенно.

Один кинжал у меня за спиной и еще один, поменьше, в сапоге. В рукавах рубашки по серебряному ножу, их стоимость огромна, но они оплачены из личной казны архиепископа.

Флакончик со святой водой на шее. Вшитый в плащ свиток пергамента со стихом из Исхода[6], написанным на латыни, который благословлен самим папой римским. Крошечная баночка с иерусалимской землей, позвякивающая в кармане рядом с золотым крестом, единственным, что осталось у меня от отца.

Недостаточно пронзить ведьму клинком, чтобы низвергнуть ее в ад.

Наше оружие предназначено, чтобы рвать плоть и сжигать душу.

Я распахиваю дверь и попадаю в каменный коридор. Как и ожидал, охотников на ведьм здесь меньше, чем обычно. Чтобы следовать плану и регулярно получать новости из города, пока нахожусь в разъездах, я сократил последнюю поездку по южной части епархии.

– Kapitän! – кричит парень из низших чинов, подбегая ко мне.

Это новобранец, Йоханн, он еще слишком молод, чтобы участвовать в патрулировании за пределами города. Сказать по правде, он совсем мальчишка, лет пятнадцати-шестнадцати. Я старше его всего на несколько лет, но разница в возрасте ощущается… чем-то неправильным. У парня пушок на подбородке, а в глазах светится невинность.

– Что еще? – ворчу я.

– Коммандант Кирх еще не вернулся, – заикаясь, произносит мальчишка. – Я… мы не знаем об изменении времени казни.

– Изменении?

Парень качает головой.

– Ja, Kapitän[7]. – Он протягивает мне листок.

Я выхватываю бумагу у него из рук. На ней печать архиепископа, а также печать палача, этого напыщенного осла. Они оба значительно старше нас и все же прячутся за спинами таких мальчишек, как Йоханн.

«Как я».

Есть причина, по которой хэксэн-егери так молоды. Говорят, чтобы противостоять дьявольской силе ведьм, нужны молодость и крепкие мускулы праведных юношей. Самый старший из нас – коммандант Дитер Кирх, а ему чуть за двадцать. В свои девятнадцать я уже капитан, его заместитель. Честно говоря, меня повысили до этой должности только потому, что за мной стоит имя моего отца. Непотизм[8] сыграл мне на руку, как и личное одобрение комманданта.

И что уж там, в Трире почти не осталось праведных юношей, готовых носить черные плащи. То, что началось как мания, переросло в нечто еще более мрачное. Ходят слухи о восстании. Архиепископ, может, и возглавляет борьбу против ведьм, но прихожане начинают сомневаться в праведности его крестового похода. В конце концов, на его руках и шее больше золота, чем уходит на милостыню.